Волки

Бицилис с десяток ударов сердца тупо смотрел на очередную закрывшуюся перед его носом дверь, потом повернулся и пошёл на кухню.

Там детей не было видно, их, похоже, завели в какой-то закуток. Зато прямо у входа тарабост снова столкнулся с Марциалом.

— Зачем здесь эти дети? — не стал ходить вокруг да около Бицилис.

— С какой целью спрашиваешь? — поинтересовался Марциал.

— Это дети Сабитуя.

— Да. И что?

— Я знаю, они содержались вместе с моей женой.

— А теперь они не вместе, — пожал плечами Марциал.

— Зачем они вам? — снова, с нажимом процедил тарабост.

— Они гости цезаря, — ответил трибун, — это всё, что тебе позволено знать. Ступай отсюда.

Его непререкаемый тон усилил один из легионеров, крепкий широкоплечий парень. Он приблизился на пару шагов, держа ладонь на рукояти меча.

Бицилис скрипнул зубами.

— Лампа мне нужна. Темно там, наверху.

— Возьми, — разрешил Марциал.

Тарабост кликнул одну из женщин, хлопотавших на кухне, и та принесла ему прокопчёную медную лампу, заправленную маслом. Подожгла фитиль углём из очага.

Бицилис вышел во двор, прошёл в одну из крепостных башен и по винтовой лестнице поднялся в небольшую комнатку, расположенную на самом верху. В его собственных покоях в бурионе сейчас квартировал Лициний Сура, а опочивальню Децебала занимал Траян. Бицилису выделили светёлку в башне, даки частенько делали их жилыми.

Бывший тарабост вошёл внутрь. Комната выстыла за время его отсутствия. Он нашёл в углу растопку, сложил в очаге, высек огонь. Долго смотрел, как слабый огонёк набирается сил, вгрызаясь в бересту.

Очаг не имел дымохода, комната топилась по-чёрному. Бицилис отодвинул волоковую задвижку под самым потолком. Потом приоткрыл ставню, закрывавшую окно-бойницу, до того узкое, что ему, зрелому широкоплечему воину, наружу не протиснуться. Не сбежишь.

Да и не окно вовсе держит. По дороге мог сбежать, коматов мог взбунтовать, ведь ждали они. Только рукой махни, да крикни: «Бей римлян!» С голыми руками бросились бы на «красношеих», зубами бы рвали. Скорее всего, полегли бы все, как один. Но без срама, с честью.

Дождались они другого. Суда и креста. Траяну мало Тармисары в заложниках. Повязал кровью. Кто теперь тарабост Бицилис, царёв лучший друг и побратим? Подлый предатель. Продал всех и вся. Да исчезнет его имя из разговоров мужей…

За окном сгущались сумерки. Снегопад понемногу стихал, поодаль различались палатки в лагере Тринадцатого и крыши канабы. Зажигались огни. Лагерь и городок ещё не спят.

Бицилис закрыл ставню. Всё равно снаружи света уже нет. Дым стелился по потолку, утекая в маленькое окошко.

Тарабост уселся в кресло и долго смотрел на пляшущее пламя в очаге. Мысли в голове ворочались одна чернее другой.

«Я вызову тебя… Ну что тебе ещё от меня надо? Всё сделал, что просили. Пал, ниже некуда. Как червь пред вами пресмыкаюсь, а всё мало вам… Ну чего вы ещё от меня хотите, выкормыши волчицы?»

Бицилис вытащил нож. Ему его оставили, когда убедились, что тарабост не собирается причинять порчу ни себе, ни другим. Небольшой совсем клинок, в полтора пальца длиной. Для всегдашних жизненных надобностей. Хлеб с мясом отрезать, щепок для растопки настругать. Мало ли для чего.

Можно и счёты с жизнью свести.

Бицилис приставил остриё к горлу. Ну, всего-то чуток надавить.

Или, может, вены вскрыть? Закрыть глаза и уснуть, чтобы не проснуться, чтобы не мучиться уже никогда.

А там, за порогом Залмоксис… Закроет дверь чертогов перед носом. Вот прям как эти двери сейчас.

«Гнить тебе вечно без посмертия, предатель».

Остриё кольнуло кожу, чуть продавило её, самую малость, не отворяя кровь.

Бицилис глухо застонал и убрал нож. Руки дрожали. Нет, его пугало не лишение посмертия.

«Решишь умереть, помни — жена твоя пойдёт следом».

А может, стоило рассмеяться в ответ и сказать:

«Так поторопи её цезарь, не с руки мне без жены в чертогах Залмоксиса пировать».

А если совсем уж по чести, так надо было ту отраву из рук Мукапора принять. Сидел бы сейчас бок о бок с мужами-героями, что «красношеих» без счёта со стен Сармизегетузы спустили, да слушал славословия. И отец, и дед, и прадед, все предки поднимали бы чаши, восхваляя его подвиги. А там вошла бы и Тармисара, снова юная и прекрасная, как в тот, самый первый день, как он её увидел…

А может, ничего этого бы не было, только тьма и забвение. Слишком много он в жизни повидал, чтобы бездумно, без тени сомнения внимать Мукапору. Скорее всего, просто слаб оказался. В тот, самый важный в жизни момент, когда нужно было явить силу.

Тармисара… Жива ли она вообще? Ведь ему только издали дали взглянуть на неё. Обещают свидание. Давно уже обещают. Что ему ещё нужно сделать для них? Возят по сёлам, где ещё теплится жизнь. Показывают.