Волки и вепри

— Долго же ты ждал, сын Хрейдмара, чтобы припомнить ему свою Турид!

— Не слишком долго, — пожмёт могучими плечами тот, — без малого девять зим.

Но то будет позже, а пока соратники молча волокли тела павших к лодке. Чтобы доправить их на Гелтас и похоронить, как подобает.

В огне.

Люди из сотни Хродгара встречали побратимов как героев, а бойцы Орма и Бьёлана либо пожимали плечами, либо угрюмо молчали, глядя исподлобья. Первые не обрадовались гибели соратника, вторые же безмолвно осуждали северян на убийство Кьярваля — всё же он был их земляком. Посему хоронить павших было решено в тот же вечер, устроить тризну и залить нарождающийся пожар розни крепким элем. Кроме того, все знали, что это Рагнвальд бросил вызов, а Хёкульброк его поддержал и поплатился за свою опрометчивость. Свидетельские показания Энгеля никто не ставил под сомнения: тот слыл меж людей мужем правдивым.

— ВИ-СУ! ВИ-СУ!! ВИ-СУ!!! — требовали побратимы от Хагена. Тот поначалу отнекивался да отшучивался, но братья не отставали, взыскуя мёда поэзии. Тогда Хаген сказал вису:

Страху нагнал
Жестокий на Лемминга,
Удачей — не удалью! —
Вепрь повержен.
Духа орех
Полон печали:
Пал клён победы —
Проку немного.

Все опешили — как это, мол, страху нагнал? Ты ли, Хаген Лемминг, дрожащий ублюдок? Что же, выходит, тебе просто повезло? И с чего твоему сердцу печалиться? Радоваться надо!

— Думается мне, — прищурился Фрости, — ты так сказал, чтобы слава убийцы Жестокого не слишком давила тебе на плечи? Чтобы не посыпались вызовы от других героев?

— Нас маловато, чтобы мы позволяли себе роскошь гибнуть в поединках, — кивнул Хаген. — У нас впереди большое и трудное дело, не стоит о нём забывать. А уж после — я всегда готов!

Потом Хаген отчитался перед Олафом Безродным:

— Это очень хороший меч, как я и думал. Он в меру тяжёл и в меру остёр, ладно сидит в руке и к тому же очень красив…

— Оставь себе, — разрешил мастер.

— Да мне и заплатить-то нечем… — опешил Хаген.

— После похода сочтёмся, — отмахнулся Олаф, — коли живы будем. Десять гульденов — пристойная цена за справедливость?

— Десять гульденов — это как раз сто марок! — расхохотался Хаген.

Хродгар же без промедления разыскал Орма Белого и сказал:

— Жаль, что так вышло с твоим побратимом и другим твоим бойцом. Несомненно, нам бы ещё пригодились их мечи. Коли ты надумаешь искать мести, я…

Орм улыбнулся, как всегда медоточиво, положил руку на плечо собеседника:

— Не дело нам, хёвдингам, затевать распри из-за двух горячих голов и ста марок серебра. Быть может, оно и к лучшему, что так вышло. Рагнвальд в последнее время стал многовато о себе думать, и я мало жалею об его смерти. Пусть пламя погребального костра озарит ему стезю в Чертоги Павших. А если Хаген всё же настаивает на сотне марок, то я готов…

— Это великодушно, — прервал его Хродгар, — но в том нет нужды, уверяю тебя. Долг уплачен.

— Как скажешь, — кивнул Орм, подводя итог разговору.

На тризну по человеку, которого называл побратимом, Орм даже не глянул. Это никому не показалось хорошим знаком. Особенно — Арнульфу Седому.

— Недоумки! Полудурки слюнявые!! Безмозглые ублюдки!!!

Арнульф расхаживал по комнате, кряхтел, кашлял и отхаркивал мокроту. Куда попало: на пол, на стены, себе на одежду. Всю бороду заплевал. Опирался на трость, поминутно хватаясь за поясницу. Задыхался от хвори и гнева. Горел в жару и ярости. Присесть бы, прилечь, перевести дух, но нет — продолжал ковылять, замахиваясь тростью на своих волчат.

Нет.

На своих волков.

Торкель стоял, вытянув руки по швам, покорно опустив голову. Хродгар заложил одну руку за пояс, а другой дёргал чуб — молодой вождь бросал вызов старому. Хаген же застыл, как глухой пень на лесосеке, скрестив руки на груди, глядя в никуда. Боролся с желанием закурить. Окно было закрыто, чадили факела и жировые лампады, и лишний дым не пошёл бы на пользу больному сэконунгу.

Арнульф слёг после праздника Торри. Его бросало то в жар, то в озноб, а по ночам душил жуткий кашель. Годы взяли-таки своё, и никто не мог бы поручиться, что Седой дотянет до дня Соммаркема. До дня, после которого табуны морских коней гнали на луг волн. Арнульф вёл себя, как упёртый осёл, как балованный ребёнок, не подпуская ни местных лекарей, ни даже Форни Гадюку, коему прежде верил. Не желал выказать слабость. Он, Седой Орёл, чьи крылья во время оно простирались надо всем Севером! Орёл, чей клёкот заставлял бородатых героев хмуриться, женщин — рыдать, а троллей в горах — трястись от страха! Вот и теперь, узнав о выходке своих подопечных, Арнульф разъярился, не в силах остаться в постели. Вызвал виновников в свои покои и крыл их отборной бранью.