Вольно, генерал (СИ)

Вместе с Молохом умирала часть мира. Люциан чувствовал себя так, будто судьба медленно сдирала с него кожу. Чем дольше он смотрел на уходящую в Инферно тьму, тем меньше оставалось кожи на теле. Генерал молчал. Грудь пробило насквозь. Казалось, в зиящую на месте сердца дыру можно было легко просунуть руку.

Моргенштерн на свинцовых ногах подошёл к поверженному демону и вытащил меч. Он обязательно вернёт его владельцу. И блеск лезвия — последнее, что будет даровано врагу. Его ослепит сияющая красота неизбежной гибели. Горькую судьбу подсластит месть.

Люциан с любовью обнял Молоха. Улыбнулся. Закричал, что было сил. Боль взлетела ввысь, окрылённая отчаянным воплем. Генерал любил каждый кусочек мёртвого льда.

Он с удовольствием превратит мир в пепел.

***

Люциан проснулся в поту от сильной тряски. Не понимая, где находится, он начал пихаться и что-то ворчать. Упирался в чью-то твёрдую грудь. Этот кто-то хмыкнул и заломил ему руки, подмяв под себя.

— Спокойно, жеребец, спокойно, — затараторил Молох, что есть сил сдерживая Люциана. — Что на тебя нашло?

Голос главнокомандующего стал глотком воздуха на дне океанической впадины, полной злых чудовищ. Люциан уткнулся в подушку и нервно рассмеялся — и так резко повернулся, что Молох опешил.

— Когда я уходил на кухню, ты был спокоен. Что, черт побери, произошло за эти полчаса? Ты так стонал, что я подумал: тебя убивают, — проворчал главнокомандующий. Генерал бросился на него и уткнулся носом в волосы. Он был живым. Восхитительно горячим.

Люциан не очень любил день всех влюблённых, поскольку в канун праздника Кровавый Валентайн устраивал парам испытания, реализуя их глубинные страхи. Сон — мизер из того, что могло приключиться. По легенде Валентайн воссоединился со своей половинкой лишь после того, как одолел все ужасы. Эта участь постигла его после ссоры с Сатаной, проклявшего его. Кровавый Валентайн стал отвратительным чудовищем, преследующим многих в кошмарах. Благодаря нему расторгались слабые союзы. Демоны редко заключали брак, поэтому радовались дню Кровавого Валентайна и просто дарили друг другу символические подарки. Но вот для Люциана это стало неприятной неожиданностью. Его до сих пор трясло.

— Ты… Ты… Тоже видел?…

— Не спрашивай, — покачал головой Молох. Он хмурился: что-то утаивал. Ему казалось разумным умолчать, что как раз на кухне его настиг Кровавый Валентайн.

Образ Люциана, изменяющего ему с целой группой любовников, до сих пор жил в голове. Главнокомандующий помнил мерзкий вкус предательства. Голыми руками он расправился с каждым, оставив Моргенштерна на десерт. Раскрасил все стены в дивный красный цвет, не пожалев материала. Создал рельеф из плоти и внутренностей, как талантливый архитектор, отдающийся картине. Он расписывал комнату в цвет агонии под музыку диких криков, оглушённый праведным гневом. С любовью разрывал каждую жилку, каждую ничтожную венку. Молох не сразу понял, что это наваждение, и принял театр за чистую монету.

— Не бойся, — твердил он дрожащему видению. — Я буду жестоко убивать всех твоих любовников прямо перед тобой, но… Лишить жизни тебя я не смогу. Не сейчас. Может, даже через сотню лет не смогу, — бормотал Молох низким голосом, задыхаясь от гнева и обиды. Вид заиметого, но не им Моргенштерна ослеплял, обескураживал, погружал в отчаяние. Главнокомандующий изнемогал от каждой секунды, которую не мог потратить на возмездие.

Мысль, что его норовистый и наглый Люциан — не его, убивала страшным ядом. Это выбивало из-под ног землю. Это невозможно. Невозможно. Слишком долго он привязывал к себе прекрасного молодого мужчину. Захватывал крепость день за днём, основательно и старательно, наслаждаясь каждым сантиметром присвоенной территории. Дорожил не только тронными залами, слепящими позолотой, но отхожими местами, отвращающими тупое большинство. Любил шероховатость стен и звон цепей узников по ночам. Усмехался наигранной пышности балов. И упивался сладостью вина на губах свергнутого монарха.

И мысль о том, что в одно мгновение заговор мог лишить его этой власти, сводила с ума. Нет, он неспособен сжечь Москву, чтобы та принадлежала только ему. Слишком красивы соборы, слишком приятны тёмные улочки.

Конечно, умирало доверие. Раз и навсегда. Главком никогда не прощал. Он бы никогда не смог относиться к Люциану, как раньше. Измена была топором, срубившим голову последнему ребёнку. Последний гвоздь в душистый дубовый гроб, чтобы навсегда лечь спокойно. Наслаждаться кровью, дурманящим железным ароматом, и не размышлять о том, что правильно. Больше никогда. И визиты на могилу израненной души считались бы дурным тоном.

Сейчас всё иначе. Люциан сидел перед ним. Искал утешения. Искал не у кого-то, а именно у него. Обнимал, вдыхал запах, нащупывал реальность, чтобы отцепиться от вонючих щупалец кошмарного сна. И пах Моргенштерн только им. Засосы на залюбленной шее только его.

Молох всматривался в мутные глаза генерала и гладил его по щекам. Это успокаивало Люциана — постепенно он начал улыбаться.

— Как же я ненавижу этот чёртов день Кровавого Валентайна.