Волнолом

— Где она? — Генерал озирался, угрюмо хмурясь.

— Ушла, — сказал Генрих. — И, боюсь, теперь вы её уже не отыщете.

— Что она вам наплела?

— Как всегда, ничего конкретного. Кажется, нацелилась на новую жертву. На кого именно — я не в курсе, можете не расспрашивать. Обмолвилась, правда, что это убийство будет последним. Может, хоть это вас немного утешит.

— Знаете что, фон Рау? — рыкнул генерал. — Езжайте-ка вы домой. Можете считать, что ваше участие в этом деле закончено. Вплоть до особых распоряжений.

— Как вам будет угодно.

Генрих зашагал прочь. Он шёл как сомнамбула, не глядя по сторонам. Перед глазами вставали только что виденные картины — беснующийся «скелет», кровь и жуткая в своём спокойствии «фаворитка».

Солнце натужно карабкалось по пологой дуге, дело приближалось к полудню. Мороз не ослаблял хватку. Деревья застыли, тоскуя по снежному одеялу.

Выбравшись на шумный проспект, Генрих встряхнулся и стал наконец воспринимать окружающее. Мимо спешили закутанные прохожие, по мостовой катились телеги и пассажирские экипажи. Город жил своей жизнью и знать не желал о том, что где-то в его каменных недрах только что убивали людей.

Генрих нерешительно потоптался на месте, не зная, что предпринять. Подумал об Анне — сегодня суббота, и она дома. Позвонить ей? Пожалуй, нет. Надо знать меру и соблюдать приличия. Да и что он ей скажет? Пожалуется на злую колдунью, которая его обижает? Зеленоглазке незачем это знать. А изображать беззаботность у него сейчас не получится. Самое разумное было бы — ехать прямиком на вокзал, но до отправления поезда ещё больше двух часов.

Заметив рядом кофейню, он толкнул дверь, и в ноздри ударил запах свежемолотых зёрен. Генрих вдруг понял, что мучительно хочет есть. И пить тоже. В животе была сосущая пустота, а во рту — противная сухость.

Занял столик возле окна, заказал бисквит и сразу три слоёных пирожных. В жарко натопленном помещении было полно народу — в основном, солидные господа в добротных костюмах. Табачный дым поднимался струйками к потолку.

Первая кофейня появилась в столице ещё два века назад — её открыл богатый левантийский купец. Горький ароматный напиток сразу же вошёл в моду, причём не столько даже благодаря своим вкусовым достоинствам, сколько как повод собраться вместе и побеседовать, не туманя голову хмелем. Сама собой сложилась традиция, что темы здесь обсуждались, по большей части, серьёзные и возвышенные — политика, литература, театр. На подобные собрания поначалу не допускали женщин, чтобы те не отвлекали умных людей своей трескотнёй. С тех пор, конечно, нравы смягчились, но общая атмосфера осталась.

Вот и сейчас тучный человек с бакенбардами, сидевший в компании трёх собеседников за соседним столом, неторопливо зажёг сигару, затянулся и произнёс:

— Господа, прошу понять меня правильно. Я весьма уважаю его величество — это государственный деятель поистине выдающегося ума. И беспримерной смелости, что в данном случае не менее важно. Перекроить закоснелое, инертное общество — на это, доложу вам, способен редкий правитель. Я, как гражданин, восхищаюсь им. А как предприниматель — обязан своим благополучием его детищу, Железному веку. И всё же, господа, всё же! На чисто эмоциональном уровне я иногда скучаю по тем далёким, невинным, если хотите, годам, по прекраснодушной вере в величие человека. Порой мне даже начинает казаться, что, отринув прежний уклад, мы выплеснули с водой и ребёнка.

— Вы правы, дядюшка! Правы тысячу раз! — Кудрявый молодой человек от избытка чувств подпрыгнул на стуле. — Он перекроил общество, но всем ли пошла на пользу эта пресловутая перекройка? Я лично в этом далеко не уверен! Мне двадцать шесть, и я горжусь тем, что родился в Стеклянном веке и успел в нем пожить — пусть даже совсем немного…

Генрих едва удержал смешок. Ишь ты — пожить успел. Тебе-то, дурачок, чем гордиться — тем, что в Стеклянном веке пелёнки пачкал? Молчал бы уж лучше. Как же это обидно, на самом деле! Если и появляются у той эпохи заступники, то либо сумасшедшие вроде Сельмы, либо такие вот племянники торгашей, которые в светописи ни уха ни рыла, но зато имеют вагон свободного времени, чтобы рассуждать о ней с умным видом, поедая пирожные.

Было бы, наверно, забавно, если бы «фаворитка» и в самом деле сумела «пустить историю по новому руслу», как она выразилась вчера. Можно представить, как запищали бы все эти кудрявые мальчики, поняв, что в мире светописи они — невостребованный балласт. И что общество, выкинув их за борт, не потеряет ничего ценного…

Генрих одёрнул себя. С такими мыслями надо быть осторожнее, иначе можно до чего угодно додуматься. Вон, как Сельма сегодня — тоже «выбросила балласт», пятерых бойцов одним махом. А она ведь предупреждала — не зарекайся, Генрих, мы с тобой одинаковые…

Всё-таки хорошо, что он не пытался убрать клеймо. Неизвестно, как подействует на рассудок резкое усиление дара. Может, именно из-за этого Сельма окончательно спятила, и без клейма он, Генрих, ей уподобится — пойдёт по трупам к новому миру.

Если, конечно, вообще переживёт процедуру.

Нет уж, увольте.