Волнолом

— И я тебя умоляю, Генрих, не надо винить меня. Ты взрослый человек и должен знать цену своим поступкам. Да, и ещё одна маленькая формальность — во избежание, так сказать…

Она сделала лёгкое движение кистью, будто очертила в воздухе круг, и Генрих почувствовал, как вокруг шеи захлестнулась невидимая удавка. Ноги и руки опять обрели подвижность, но стоило дёрнуться к «фаворитке», как петля затянулась туже.

— Все понятно? — спросила Сельма. — Замечательно, тогда пошли. Наблюдай.

Она зацокала вдоль решётки. Генрих плёлся за ней, как баран на привязи. Удавка не только мешала отклониться от курса, но и высасывала волю к сопротивлению, оставляя лишь вялое безразличие. Он попытался окликнуть Сельму — не получилось. Речь она ему не вернула.

У ворот имелся звонок, но «фаворитка» не стала тратить на него время. Просто повторила недавний фокус — запор осыпался осколками льда.

По пути к крыльцу она сделала странный жест — всплеснула руками, будто стряхнула с ладоней что-то на дом. Толкнула входную дверь, шагнула через порог. Генрих не отставал. Вестибюль был огромен и залит ярким светом. Хрустальные люстры под потолком, ковёр на кокетливо изогнутой лестнице, богатая лепнина по стенам.

У входа лежал слуга в ливрее и напудренном парике. Сельма переступила через него и, поймав взгляд Генриха, снизошла до объяснения:

— Спит. Как и все остальные.

Они поднялись на третий этаж, прошли по длинному коридору. Тут тоже на каждом шагу горели светильники. С портретов, висевших между дверей, таращились незнакомые люди — надо полагать, предки хозяев дома.

Сам хронист обнаружился в кабинете — лысый старик с морщинистым бульдожьим лицом. Он лежал навзничь у письменного стола, зажав в руке чёрную телефонную трубку. Сон, похоже, сморил его прямо посреди разговора. Сельма сказала с неудовольствием:

— В полицию, наверно, звонил из-за твоей пальбы. Или сразу в контору. Впрочем, ладно, пусть приезжают.

Она сняла шубу, небрежно бросила в кресло.

— Приступим. Про глаза не забудь.

Генрих недоуменно уставился на неё. Сельма раздражённо притопнула сапожком:

— Да чтоб тебя, Генрих! Совсем соображать перестал? Очки надевай, я со светом буду работать!

Он извлёк из кармана фокусирующие линзы. «Фаворитка» скривилась:

— Убожество. Не светописец, а клоун.

Крыть было нечем. Очки представляли собой суррогат «чернильного» зрения — с их помощью можно было увидеть лишь обработанный, уже приручённый свет. Другими словами, Генрих мог изучать чужое, но не создавать своё. К тому же линзы нельзя было носить дольше пяти минут — в глазах начиналась резь.

Сквозь окуляры Генрих оглядел комнату. Ничего необычного, стандартный набор состоятельного клиента — лечебные нити в обивке кресла (как у коллеги Штрангля), подложка с искрами на столе, насечки на оконной раме и подоконнике, чтобы летом защитить от пыли и мошкары.

Зато при взгляде на Сельму становилось не по себе. В её янтарных глазах таились тёмные проблески, а по лицу пробегали тени.

Тикали часы на стене.

«Фаворитка» присела рядом с хронистом и вложила что-то ему в ладонь. Генрих присмотрелся — это была старинная монета из серебра, истекавшая светом, как раздавленный плод истекает соком.

Старческая рука с пигментными пятнами судорожно сжалась в кулак. Чернильный «сок» проступил сквозь пальцы. Хронист мучительно застонал, словно ему приснился кошмар. Сельма встала, отошла на пару шагов.

— Это денарий времён франкских завоеваний. Точная копия того, что был у Ротхайды, и обработан похожим образом. За тысячу лет, как видишь, он весь пропитался светом. Идеальный символический инструмент, концентрированное выражение времени, силы и платы за перемены.

Генрих хмуро взглянул на неё — с удавкой на шее он плохо соображал. «Фаворитка» поняла его правильно. Сказала с усмешкой:

— Проще говоря, помогает аккуратнее направить поток. Прицелиться, если угодно. Как мушка на твоём револьвере.

Чернильные искры — на кресле, на столе, в кулаке у спящего — замерцали ярче и беспокойнее. Сельма выставила руки перед собой — каким-то очень будничным, совсем не драматическим жестом, будто приняла невидимый поднос на ладони. Тихо произнесла:

— Первый подскажет.

Пол в комнате дрогнул. В графине на тумбочке удивлённо звякнула пробка.

— Второй откроет.

Люстра закачалась под потолком, по стенам метнулись тени. С паркетным полом происходила метаморфоза — он становился полупрозрачным, но под ногами почему-то открывались не интерьеры нижнего этажа, а клубящиеся глубины.

— Третий поймёт.

Комнату заполнил рокот тяжёлых волн. Генриху показалось, что он стоит на огромной льдине, под которой на дне проснулся вулкан. Чернильная лава стремительно поднималась к поверхности, по льду побежали трещины.

Это было дикое, невозможное зрелище. Глаза обжигало болью. Не в силах больше терпеть, Генрих сорвал очки.

Комната снова стала обычной, но пол продолжал подрагивать, стёкла тоненько дребезжали. Штормовой рокот звучал теперь приглушённо, будто издалека.

Сельма резко развела руки, повернула их ладонями вниз.

— Четвёртый запишет.