Волны

Порывисто убгаетъ въ дверь на улицу. Ларцевъ разводить руками съ видомъ чело-века, сбитаго съ толку. Лештуковъ хохочетъ. Альберто въ боттег срывается съ мста, выбгаетъ на улицу и долго смотритъ вслдъ Джуліи. Потомъ угрюмо возвращается къ своему столу.

Лештуковъ. Позвольте поздравить васъ съ формальнымъ объясненіемъ въ любви. Ну-съ, что вы на это скажете, о, рыжебородый Торъ?

Ларцевъ. Я знаю одно: что я живу въ Бедлам, и глупыми сценами мн безъ ножа ржутъ мою картину.

Лештуковъ (смотритъ на него съ одобреніемъ). Молодцомъ! большой и хорошій мастеръ долженъ изъ васъ выйти…

Ларцевъ. Нтъ, въ самомъ дл, какая тамъ любовь? Баловаться съ нею я не хочу: она хорошая двушка – стыдно. А въ серьезъ?.. Въ серьезъ мн вс женщины безразличны, право. Моя душа – вонъ тамъ, въ мастерской. Можетъ быть, налечу еще на такую, что мн голову свернетъ, но пока Богъ милостивъ.

Лештуковъ. Нтъ, вы не налетите. Вы Богомъ отмчены. На васъ печать. Искусство всегда станетъ между вами и рабствомъ y женщинъ. Но все это прекрасно. Однако, какъ же вамъ быть съ Джуліей и, въ особенности, съ Альберто?.. Кстати: онъ сидитъ напротивъ, въ боттег, и между бровями y него Этна и Везувій.

Ларцевъ. Чортъ его возьми!

Лештуковъ. Любить Джулію вы не желаете. Получить изъ-за нея тычекъ ножомъ, того мене. Картину дописывать надо. А, пожалуй, Джулія къ вамъ на натуру больше уже не придетъ.

Ларцевъ. Что же длать? Допишу и безъ нея.

Лештуковъ. Но картина отъ этого потеряетъ?

Ларцевъ (посл некотораго колебанія). Нтъ. Еще третьяго дня утромъ, когда я спорилъ съ Альберто, Джулія была моимъ откровеніемъ, моимъ вдохновеніемъ. Но посл этого мазка – помните, я вамъ говорилъ? Миньона вся y меня тутъ.

Показываетъ на лобъ.

Лештуковъ. Въ такомъ случа, Ларцевъ, мой дружескій совтъ вамъ: узжайте отсюда. Оставьте вы этихъ людей съ ихъ страстями и бурями. Они безхитростныя дти земли. День ихъ вкъ ихъ. Въ страсти удержа нтъ: она ихъ право, ихъ логика. А вы рисковать собою не имете права. Вы талантъ, вы гражданинъ грядущихъ поколній. Пусть ихъ мирятся, ссорятся, какъ хотятъ. Вы имъ ничмъ помочь не можете. Узжайте.

Ларцевъ. Досадно, Дмитрій Владимировичъ, за труса почтутъ.

Пніе и музыка наверху прекратились; слышно, какъ хлопнула крышка піанино, задвигали стульями; затмъ по улиц мимо дверей, слва направо проходятъ Амалія подъ руку съ Кистяковымъ, Берта съ Леманомъ, Франческо и Джованни.

Лештуковъ. А, полно. Словно васъ не знаютъ.

Ларцевъ. Оно, положимъ: картину писать настроеніе нужно. А какое ужъ тамъ настроеніе, коли одна на шею вшается, А другой за угломъ съ ножомъ сторожитъ? Онъ-то, пожалуй, вретъ – меня не убьетъ, А вотъ какъ бы я его подъ горячую руку не ухлопалъ.

Лештуковъ. Вотъ видите.

Ларцевъ. Я, парень смирный, не изъ брыкливыхъ телокъ. Но при мн языкомъ болтай – рукамъ воли не давай. Не выношу кулачной расправы и поножовщины этихъ. Ничего тогда не помню: въ глазахъ скачутъ красные мальчики, все въ туман – и я способенъ натворить Богъ знаетъ чего. Силищу-то мою проклятую вы знаете.

Лештуковъ. Узжайте.

Ларцевъ. Подумаю.

Лештуковъ (смотритъ въ окно). Ого! наши всей компаніей.

Ларцевъ. Да, ужъ луна восходить… на молъ пошли…

Лештуковъ. И вы, по обыкновенію?

Ларцевъ. Да, вотъ только перемню эту хламиду.

Поднимается къ себ съ мастерскую. Лештуковъ, оставшись одинъ, подходить къ двери-окну, хочетъ затворитъ ее и опуститъ гардину. Альберто быстро заглядываетъ къ нему въ комнату съ улицы.

Альберто. Добрый вечеръ, синьоръ Дмитріо.

Лештуковъ. Добрый вечеръ. Что угодно?

Альберто. Джулія была сегодня y художника, синьоръ?

Лештуковъ. Вы сами видли, какъ она вошла и вышла. Что же спрашивать, Альберто?

Альберто. Синьоръ, я говорилъ съ вашимъ другомъ; я просилъ его, молилъ, грозилъ, наконецъ. Ему все равно. Онъ сердца не иметъ; не жаль ему бднаго малаго. Хорошо же. Теперь пусть онъ бережется.

Лештуковъ. Ахъ, Альберто! Что вы только, безумный человкъ, съ собою длаете?