Волны Русского океана

– Мы с вами, любезный друг, сделали больше, чем задумывал когда-то мой Негласный комитет. — Александр Павлович поморщился, вспомнив, как всего через три года начал расходиться во взглядах с членами этого комитета — графами Кочубеем и Строгановым, князем Чарторыйским и Новосильцовым. Но воспоминание о добрых делах пересилило, морщины разгладились, и он с внезапным внутренним облегчением продолжил: — Помните, как тогда, в первые годы после моей коронации, все мы мечтали о превращении России в просвещенное европейское государство…

Александр Павлович снова сделал паузу, и Сперанский не преминул ею воспользоваться:

– Это были ваши мысли, государь, ваши мечтания. Число вашего рождения — единица, а она, как вы, должно быть, помните, управляет начинаниями и полна энтузиазма. Человек с этим числом уверен в себе, имеет цель и решимость ее достигнуть, и мы, ваши верноподданные, не единожды убеждались в справедливости определений нумерологии.

– Да… да… — кивнул Александр Павлович. — Я помню… Вот и батюшка ее любил…

Лицо его снова потемнело — память о мартовской ночи 1801 года так или иначе не отпускала императора всю жизнь, отравляя своим ядом все благие начинания, реформы и военные победы. Сперанский — единственный, кто, оказавшись в близком к трону круге, попытался снять с него невыносимый груз вины в смерти отца: Михаил Михайлович убедительно доказал ему, что Павел Петрович пал жертвой заговора англичан, которые испугались союза России и Наполеона. А исполнители — тупые гвардейские офицеры, обученные опытом всего Восемнадцатого столетия, считали себя вправе менять властителей. Павел Петрович сломал золотую цепь дворцовых переворотов, установил закон наследования власти и за одно это не мог не поплатиться. Груз вины у сына облегчился, не исчезнув окончательно, тем не менее благодарный за духовную помощь Александр Павлович с той поры проникся к Сперанскому особым доверием (которое только однажды, и то ненадолго, поколебалось под напором ненавистников «выскочки-нищеброда»), потому-то и пригласил для сверхсекретного разговора именно его, своего наперсника.

Сперанский ждал, государь собирался с духом. В мыслях все было просто — на деле оказалось невыносимо трудно.

Наконец, он заговорил снова. Но опять вроде бы не о главном. Начал с неожиданного вопроса:

– Вы знаете о существовании в России тайного общества, которое намерено свергнуть монархию и установить республику? — Сперанский отрицательно качнул головой и внутренне насторожился: государь не назвал его, как обычно, «любезным другом», и это не могло быть случайностью. Император понял и усмехнулся. — Более того, заговорщики предполагают первым президентом избрать вас, любезный друг…

От неожиданности брови Сперанского взлетели вверх, глаза выкатились из орбит; он схватился за горло, пытался что-то сказать, но лишь сипел; лицо посинело, по щекам потекли слезы.

Александр Павлович не спеша налил в стакан воды из графина, стоящего на столе, подал Михаилу Михайловичу — тот схватил стакан дрожащей рукой, благодарственно кивнул и выпил, расплескивая воду на лацканы сюртука и ордена.

– Ну, ну, — с печальной улыбкой сказал император, — не надо так нервничать…

– Да как же, Ваше Величество… да я бы разве позволил себе! — все еще задыхаясь, воскликнул Сперанский. — Да как они посмели! Это же уму непостижимо!

– Постижимо, Михаил Михайлович, постижимо. Вы у нас уникальный реформатор, первый законник — кому, как не вам, вести народ к свободе… Это они так решили, не я, — поспешил добавить Александр Павлович, заметив, как лицо визави снова стало синеть.

Помолчали. Император барабанил пальцами по столу, смотрел куда-то поверх головы своего верноподданного.

– Ваше Величество, государь, — отдышавшись, заговорил Сперанский, — надо же что-то делать? Этого нельзя допустить! Это же революция, а опыт французов, он же просто вопиет… Реки крови, ужас, мятежи…

– Да, да, — покивал Александр Павлович, — революции ни к чему хорошему не приводят. Реформы — дело другое, и мы в России, благодаря вашим глубоким суждениям, в этом уже убедились.