Волны Русского океана

– Пи-ить, — прошептала Алиса, и над ней тут же возникло нечто темное, косматое, слабо озаренное с обратной стороны светом свечи, а с этой — ее напугали сверкавшие на темном фоне два глаза.

С большим трудом Алиса поняла, что над ней склонился Эмильен Текумсе, и снова прошептала — теперь уже этим горящим глазам:

– Пи-ить…

В то же мгновение у ее рта оказалось горлышко походной фляги, и прохладная жидкость обожгла потрескавшиеся губы.

Водка! Тьфу!..

Алиса подскочила и села, отплевываясь во все стороны. Схватилась за бок — ужасно больно!

– Ну вот и ожила, держи меня за ноги, — удовлетворенно пробасил Эмильен и подал девушке глиняную кружку: — Пей! Водица родниковая, шаманом заговоренная. Вэмигванид принес, сказал: «Выпьет и выздоровеет. Но обратно уже не уедет, земля к себе привяжет». Как ты решишь, так и будет.

Алиса взглянула в блестящие глаза и вспомнила свое задание: ей же поручалось ликвидировать Текумсе. Ну уж нет!

Она выпила воду. Всю кружку, до дна. И сказала Эмильену:

– Бороду подстриги, яшкин пёс, а то любить не буду.

Глава 24

Ноябрь — декабрь 1825 года

– Я сделал все, что мог, и хочу уйти. Именно сейчас все складывается удачно. Поеду в Таганрог и умру.

Голос императора был настолько тих, что Сперанский вынужденно напряг слух, чтобы не пропустить ничего важного.

Смысл произнесенного потряс его до глубины души.

В кабинете, кроме них, никого не было. Александр Павлович стоял у окна боком; чуть повернув голову влево, он видел разделявший Зимний дворец и Адмиралтейство сквер, угнетенный сейчас самодержавием — император улыбнулся уголками губ — ноябрьского ветра, порывисто дующего от Невы; повернув чуть вправо, упирался взглядом в длинный стол, за которым сидел человек, еще недавно бывший генерал-губернатором Сибири, а чуть больше десятка лет назад — всесильным государственным секретарем.

Сам император был в мундире с эполетами, но без орденов — так он обычно одевался для работы с деловыми бумагами. Сперанский, наоборот, пребывал в цивильном сюртуке, поскольку теперь не служил ни в одном ведомстве, но — при всех орденах, заслуженных за семнадцать лет беспорочной службы, исключая два года ссылки в Пермь, как раз во время Наполеоновского нашествия.

Сквер император любил, Сперанского уважал. Знал, что тот ни при каких обстоятельствах не поступится данным словом. Слово с него он и взял тотчас, лишь только тот переступил порог рабочего кабинета, куда для сугубо конфиденциального разговора император вызвал его как самого преданного подданного, исключительному уму которого был обязан всеми своими государственными достижениями (не считая, разумеется, военных).

Сперанский удивился требованию наивысшей секретности, но ни один мускул на его лице не дрогнул, словно он каждый день давал подобные клятвы.

Михаил Михайлович происхождение имел нижайшее — сын сельского церковного причетника, — однако, благодаря выдающимся способностям к государственной службе и умению нравиться всем, всего за четыре года поднялся от частного секретаря до тайного статского советника и положения второго человека в империи. (Правда, это — до ссылки; все-таки всем понравиться, видимо, невозможно в принципе: те, кому очень захотелось, нашли рычаги, чтобы отодвинуть «выскочку» в тень.) Вернувшись в столицу, после губернаторства в Пензе и генерал-губернаторства в Сибири, он был снова приближен к трону, но, конечно, не так, как прежде. Тем не менее никогда ни на что не жаловался, усердно работал по личным поручениям государя. За многие годы досконально изучил его характер, безошибочно знал все тонкости диалога с самодержцем всероссийским, но сейчас был, попросту говоря, ошарашен.

– Куда вы намерены уйти, Ваше Императорское Величество? — Опытнейший сановник позволил себе нарушить напряженную тишину после весьма продолжительной паузы, деликатно обойдя слова о смерти. Посчитал их фигурой речи: смерть, уход — иногда это равновелико. Спросил, а сам думал, глядя на оплывшую фигуру, на усталое, обрюзгшее лицо: «Нацарствовался… Ликом темен, а волос инеем присыпан. Столько войн, столько событий! А начинал — легкий был, как мотылек, и надежды были такие же легкие. Люди, мол, в России хорошие, а законов нет; чтобы сделать их счастливыми, надо начинать с установления законов. Ах, государь, государь, законов-то много, да все они — вразнобой, а должны помогать друг другу…»

Император, не ответив на прямой вопрос, отошел от окна, отодвинул от стола тяжелый стул с жестким сиденьем и высокой спинкой и сел напротив конфидента. Взглянул на него со странным отчуждением и заговорил. Медленно и тяжело.