Волны

Маргарита Николаевна. Какъ это лестно для меня. Но позвольте: два мѣсяца тому назадъ, при первыхъ нашихъ встрѣчахъ, вы меня увѣряли, что я открываю вамъ новые горизонты, что я ваше вдохновеніе, въ нѣкоторомъ родѣ суррогатъ музы. И вдругъ…

Лештуковъ. Вы вотъ стиховъ не любите. А вѣдь за мною въ этомъ случаѣ какой адвокатъ-то стоитъ: самъ Пушкинъ!

Маргарита Николаевна. Пушкинъ? Пушкинъ это старо, говорила одна моя подруга. Но y меня слабость къ умнымъ старикамъ. Что же говоритъ Пушкинъ?

Лештуковъ (декламируетъ). Любя, я былъ и глупъ, и нѣмъ…

Маргарита Николаевна. Конечно, если ужъ самъ Пушкинъ.

Лештуковъ.

Погасшій пепелъ ужъ не вспыхнетъ,
Я все грущу, но слезъ ужъ нѣтъ,
И скоро, скоро бури слѣдъ
Въ душѣ моей совсѣмъ утихнетъ.
Тогда-то я начну писать
Поэму пѣсенъ въ двадцать пять.

Ларцевъ, взглянувъ на часы, показываетъ товарищамъ время. Затѣмъ всѣ дружески жмутъ Джуліи руку и уходятъ направо по spiаggiа.

Маргарита Николаевна (смѣется). Вы сегодня тоже въ духѣ и дурачитесь. Но это лучше; чѣмъ…

Выразительно киваетъ на столикъ съ виномъ.

А все-таки исправьтесь.

Лештуковъ. Совсѣмъ прикажете исправиться? Такъ, чтобы начать «поэму пѣсенъ въ двадцать пять».

Маргарита Николаевна. Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ не надо. А слегка, немножко… Ну, хоть на столько, чтобы не смотрѣть на меня такими выразительными глазами… Вѣдь это не глаза, а вывѣска, на которой любой прохожій прочтетъ: «Лештуковъ и Рехтбергъ. Патентованная фабрика всеобъемлющей любви по гробъ».

Лештуковъ (съ кривою усмѣшкою). Безъ отпуска, ни оптомъ, ни въ розницу.

Маргарита Николаевна (быстро оглядѣвшись). Жалуешься?

Лештуковъ (молчитъ). Маргарита Николаевна. Да развѣ я ужъ такая злая?

Лештуковъ (насильственно улыбается). Хоть мучь, да люби!

Лицо Маргариты Николаевны вдругъ все задрожало и поблѣднѣло, глаза затуманились и заискрились, губы сложились въ странную гримасу – и ласковую, и хищную. Она тяжело налегла на руку Лештукова и на мгновеніе прильнула къ нему.

Маргарита Николаевна. Милый вы… милый мой

Лештуковъ. Маргарита!..

Маргарита Николаевна (отшатнулась отъ него; голосомъ совершенно спокойнымъ и съ совершенно спокойнымъ лицомъ). Пожалуйста, пожалуйста… не дѣлайте дикихъ глазъ и воздержитесь отъ декламаціи. Мы на улицѣ, и я ничуть не желаю, чтобы насъ приняли за только-что обвѣнчанныхъ новобрачныхъ.

Со смѣхомъ уходить налѣво.

Джулія, одна, выжимаетъ мокрые костюмы и ворчитъ про себя.

Джyлія. «Миньона». Все картина. Вѣчно о картинѣ. Не понимаю. Такъ любить картину, когда… Да вѣдь вотъ она – я, Миньона его. Мой портретъ вотъ и вся его картина. Чудакъ!

Альберто выходить изъ моря, садится на бортъ лодки, закуриваетъ трубочку и смотритъ на Джуліи, посвистывая съ угрюмымъ видомъ.

Джyлія. Ты долго ѣздилъ сегодня. Много заплатилъ тебѣ синьоръ Андреа?

Альберто. По обыкновенно, двѣ лиры. Откуда y тебя эта роза?

Джyлія. Да онъ же далъ, синьоръ Андреа.

Альберто. Дай-ка мнѣ.

Джyлія. Изволь!

Альберто взявъ розу, понюхалъ, повертѣлъ въ рукахъ и швырнулъ далеко въ море.

Джyлія (вспыхнувъ). Ты я вижу, опять сбѣсился?

Альберто. Эй, Джулія, берегись! У меня глаза есть.

Джyлія. А y меня есть руки, чтобы глаза твои выцарапать. Право, хоть бы знать: откуда ты взялъ власть надо мною? Я тебѣ сказала: что дальше будетъ, посмотримъ, а покуда ты мнѣ ни мужъ, ни женихъ, ни любовникъ, и я дѣлаю, что хочу.

Альберто. Хорошихъ дѣлъ ты хочешь. Ты думаешь, я не вижу, къ чему ты ведешь? Молодая ты дѣвчонка, а завертѣться хочешь. Ну, да ладно, – этому не бывать. Ты къ нему позировать больше не пойдешь.

Джyлія. Вотъ какъ! значить, ты мнѣ запретишь?

Альберто. Не тебѣ, а ему.