Вольные кони

– … такая тоска иной раз возьмет. Один ведь на целом белом свете остался. Сестра, та, вроде как потерялась. Столько лет уже не едет и не пишет. Приветы передает, кого из наших в городе встретит. Да и то, зачем я ей, у нее своих забот полон рот. Семья, муж, детишки, квартирка маленькая, где там мне под ногами путаться. Одна мысль не дает покоя: вот помру и недолго люди будут помнить меня.

Он замолкает, и я молчу – а что тут скажешь, чем утешишь. Устало, горько жить одинокому человеку, некому излить горе-печаль. И не приведи господи, кому-то оказаться в его положении.

– Ребенка бы вырастить, – говорит вдруг Гена, и сам пугается своих потаеных слов, никому еще невысказанных дум. – Хотя бы и чужого. А что? Я ведь еще не старый, прокормились бы. Я когда не рыбачу, корзины плету. Выучился у одного старичка, да ты его знаешь – дед Егор, который на горе жил. Теперь тут городские домов напокупали, в дачи переделали. Они нарасхват берут мое плетенье и еще заказывают. Поднял бы мальца, успел, наверное… Ты как думаешь? – отрывает он глаза от окна, в котором сияет полная луна. – И за что, господи, жизнь наказала, что я такого сделал, чтобы со мной так судьба обошлась? Самый большой грех помню – с пацанами за подсолнухами в чужие огороды лазил. Ничего другого и не успел. Иногда так хочется мальчонку по голове погладить – рука немеет, и сердце заходится, хоть плачь. Нет ничего горше, чем знать, что никогда этого не случится. Нет, не смилостивится ко мне судьба, я знаю. Один я, Мишка, остался, совсем один.

И еще долго мы говорим, горюя каждый о своем, откровенно высказывая накопившееся, зная, что дальше стен этого дома высказанное не уйдет.

Утро еще не развиднелось, а мы уж на ногах. Гена укладывает в брезентовую сумку, пропахшую рыбой, буханку хлеба, завернутую в газету, пачку чая, соль в спичечном коробке, пару луковиц. В кладовке я снимаю с гвоздя старый запыленный велосипед – ехать нам неблизко. Собираемся молча, на скору руку, торопясь выехать из двора, чтобы там, на лесной дороге, быстрее отойти от тяжкого застолья.

…К полудню, когда солнце припекло совсем по-летнему, мокрая сумка на моем плече уже чувствительно оттягивала плечо: хариус шел как на подбор крупный. Нагулял жирку в верховьях горных речушек. Кузнечий народец оказался живучим, обсохнув от холодный росы, вовсю трещал свои песни последнему теплу – на пригорках будто кто катался по пересохшим стручкам гороха. Вскоре рыба насытилась и перестала клевать. Сквозь прозрачную воду было видно, как стайка хариусов нежилась на песчаном дне, лениво перебирая плавниками. Я так и этак водил над ними самым аппетитным кузнечиком, но ни одна рыба и рта не раскрыла. Не удержавшись, я с досады ткнул в песок тонким кончиком удилища. Легкое облачко замутило воду, разогнало хариусов.

Делать нечего, надо было собираться в обратный путь, и я уже было хотел окликнуть Гену – удилище его еще мелькало над кустами. Но торопиться не стал, место мне показалось знакомым: сразу за небольшим, в четыре бревна, мостком узкая речка плавно гнула дугу, а на самом повороте в нее вбегал звонкий ручей. Я вспомнил, что там есть скрытое от глаз улово, в котором не раз пытал свое рыбацкое счастье и не понапрасну. Осторожными шагами, бесшумно приминая траву, шел я к заветному улову, разве что осталось перестать дышать. И вздрогнул от резкого треска. Тр-рр! – поднялся из под-ног большой черный кузнец и пронесся мимо, показав красные крылья. Плюхнулся в камни и замер. Ну как было пройти, не словив такую роскошную наживку? Несомненно, рыбацкий бог сидел за ближним кустом и благосклонно водил меня по речке.

Перекат глушил и без того неслышные шаги, когда я вплотную приблизился к кустам, прикрывшим бегучую воду. Выбрав просвет между ветвей, коротко взмахнул удилищем и пустил кузнеца по течению. Тот медленно закружился, величаво выплыл на середину улова и, словно попав в воронку, растворился в глубине. Кузнец – не малая букашка, чтобы вот так ни с того ни с сего исчезнуть под водой. Я на всякий случай опустил конец удилища, и какое-то мгновение леска слабо стелилась на поверхности. Но вдруг резко пошла в глубину, зазвенев, как струна. На всякий случай я машинально подсек и тут же на руки навалилась тяжесть. Вода вскипела, мелькнуло черное с фиолетовыми разводами тело, алые плавники резали воду. Таймень упорно рвался под берег, где густо лежала тень, но крепкая леса не давала, разворачивала его мордой ко мне. И не долго пришлось бы бороться рыбине – до первого глотка сухого воздуха, если бы не моя промашка: заторопился с отвычки, потянул сильнее, чем следовало. Щелкнула капроновая нить, остаток лески вяло заколыхался в струях воды. Руки противно дрожали, в висках раздавалось звонкое стрекотание неотловленных кузнецов.

– Отвоевался? – услышал я за спиной тихий голос Гены. – И тебя обманул таймешок. Однако здоров, чертяка! Я все лето не мог его взять. Уж и так и этак к нему подкатывался, не брал! И как ты его уговорил зацепиться?

– Нашел подходцы, – от огорчения, что упустил такую рыбу, у меня свело губы.