Вольные кони

В груди Антона будто теплеет от пламени тонкой свечи, и в эти минуты отчаянно верится: нет, не одинок, не беззащитен он на этом свете. И в радостях, и в печалях отмечают его путь те, кто всегда следит за ним из недоступной дали. Это их бессмертные души вьются над головой в любви и тревоге. Оберегают, наставляют, ведут по жизни дальше. И он следует за ними, как в детстве, крепко вцепившись в бабушкин подол. Будь цепкой, слабая рука, ведомый родными поводырями, иду я к добру и свету. Дай Бог душевных сил дойти. Подмога тому – слеза последняя, слеза печальная.

«… обидимым Покровительница, погибающим спасение и всем скорбящим утешение, видишь мою скорбь и тоску. Помоги мне, немощному, укрепи меня страждущего. Обиды и горести знаешь Ты мои, разреши их…» – раздается рядом страстный шепот. Сжалось и замерло сердце. Кто-то молится бабушкиной молитвой.

Обернулся Антон, но вокруг столько людей наедине с Богом. А те, кто ближе, молчат. Поминальная свеча горит ярко, ровно. Незаметно глазу срывается огненная невесомая плоть, уходит под купол. Туда, куда и душа стремится. Серебряный звон наполнил храм – небеса вернули его на землю, а оттуда стек он к людям.

Долго, нет ли стоял Антон, склонив голову. Вспоминал и забывался, слушал: «…простри руку Свою надо мною, ибо не на кого мне надеяться, только ты Одна защитница у меня…»

Уходя, оглянулся – свеча под иконами истаяла наполовину.

Небеса молчат

Доколе матери тужить?

Доколе коршуну кружить?

А. Блок

1

К полудню небо над деревней затянула легкая морозная дымка. А вскоре по бокам солнца проступили пятна мохнатого света, будто и впрямь оно надело рукавички. Степка Новокрещенов, не спеша возвращаясь из школы, проследил, как солнце медленно сползло в синие снега. Опустилось по грудь, ухватилось мохнатыми варежками за краешек земли, чуток повисело на кулачках и, показав малиновую верхушку, скользнуло за горизонт.

Сумерки быстро сгущались, мороз крепче пощипывал щеки, но Степка домой не торопился. Войдешь в избу, обратно не выйдешь. Мать еще вчера предупредила – не задерживайся. Ее с отцом пригласили в гости Маркеловы. Ему же предстояло провести субботний вечер вдвоем с бабкой. И он нарочно замедлял шаг, загребал катанками снег по обочинам, кружил по переулкам, пока окончательно не замерз. Все надеялся, что родители возьмут да передумают. Не улыбалось ему одному нянчиться с бабкой. Но едва распахнул калитку, заметил в окне мать – его выглядывала. Значит, все же наладились на гулянку.

Из конуры выбралась заиндевевшая лайка, заколбасила вокруг. Степка уныло потрепал ее за пышный загривок и прошел мимо: сегодня он ей не товарищ. Лайка поняла его грустное настроение и убралась восвояси. На крыльцо уже вышли родители, походя поинтересовались, как дела и заспешили на праздник.

Степка проводил их огорченным взглядом – завидки брали, как весело будет им в гостях, скорее бы уж вырасти, – и вошел в дом. Ох уж эти взрослые причуды! Дел у него больше нет, кроме как топить печку и ухаживать за больной от старости бабкой. Она с лета на ноги не встает, лежит за дощатой перегородкой, сама с собой разговаривает. Степка понимает, что бабушка ни в чем не виновата, и сочувствует ей: полежи-ка столько. Не то что заговариваться начнешь, лазаря запоешь. Ему еще и в голову не приходит, что он любит свою бабушку Аксинью. Просто привык к ней, снисходительно принимает ее ласки, а свои не отдает – вот еще телячьи нежности. В солнцеворот ей вроде полегчало: реже впадала в забытье, разумно говорила и не отказывалась от еды. А то, что ни день, помереть собиралась. В избе было тихо – бабка неслышно дремала в своем закутке. Степка, как ему было наказано, растопил печь, но как ни гремел мерзлыми поленьями, ее не разбудил. И еще подумал, а не сгонять ли ему на катушку? Но тут же пересилил себя – на улице ударил мороз.

Поначалу тонко треснуло промороженное стекло, потом натужно загудели над стрехой провода и жарче полыхнули в печке березовые дрова. Степка не одобрил их прыти, прикрыл поддувало и вернулся к окну. Из-за сопок медленно всплывала полная, ясная, как снегом умытая луна. Облокотившись о ледяной подоконник, Степка не мигая смотрел на огромный сияющий шар, выказавший деревню всему миру. Глянцевито блестела отороченная сугробами, укатанная машинами дорога, искрились на крышах и изгородях снежные нахлупы. Над домами встали высокие прямые дымы.

– У-у! – гуще взвыли натянутые как струны провода. – У-у! – представилось Степке, как тянутся они по студеной бескрайней степи и собирают весь дикий ужас волчьей ночи. Подвывая от страха, доносят до него – и толстые стены не помеха. Вечер испорчен, даже ужинать не хочется, только и остается, что таращить глаза на улицу, залитую лунным сиянием.