Вологодские заговорщики

— Сдружился мой Кузьма Петрович с купцом Олизарием Белоусовым, он коноплю, воск, сало скупает и продает, недавно варницы соляные купил. Мы тоже вот думаем — соль всегда нужна, коли в варницу деньги вложить — кормилицей нам станет. И Мартьян согласен своего Ивана отпустить в Леденгу, той варницей заведовать да к иному товару приглядываться. Пора ему свое дело заводить. Вот женим — и поедет с молодой женой… Можно еще поставлять соль-морянку… да что это я?.. Авдотьюшка, у Олизария батюшка стар, отошел от дел, скучает, то в игры какие-то тешится, то вдруг кричит: приведите мне чистую бабу, жениться желаю! А свахи все каких-то беззубых старых дур подсовывают. Одну Олизарьева жена смотреть ходила — так смех и грех, баба из репы зубы себе вырезала да в рот вставила, они возьми да и вывались! Авдотьюшка, не упусти своего счастья! И что, что он стар? Тебе о дочках подумать нужно. И он стар, да крепок, еще и приласкает лучше молодого! Примет тебя его семья — и женихи для дочек найдутся. Решайся!

— Да боязно…

— Чего теперь-то уж бояться?

Анна Тимофеевна с Федором ушли. Мамка Степановна помолилась перед единственным оставшимся образом святого Пантелеймона, прочие, что в серебряных окладах, злодеи унести. А потом и сказала:

— Авдотьюшка, деваться-то некуда…

— Отстань, и без тебя тошно! А вы утрите носы да спать ложитесь!

Сидела Авдотья, сидела, думала и так, и сяк, вспоминала все, что знала о вологодских делах, и, почти не поспав, спозаранку подхватилась и вышла из дома.

Бабы, зевая, провожали скотину в стадо. Авдотья подошла к соседке и спросила, в какую сторону идти, чтобы попасть в Козлену. Ей показали. Идти пришлось долго — три версты. По дороге Авдотья спрашивала баб — как выйти к канатному двору. Ей, посмеиваясь, показывали.

Козлена оказалась небольшой слободкой, в десяток дворов. Между ними было довольно места, чтобы поставить еще дома. У деревянного Покровского храма стояли жилища попа и, статочно, пономаря. На паперти сидел один-единственный нищий. Видимо, торговые люди и прочие жители богатой Вологды сюда не забредали.

Канатный двор был обнесен тыном. Посреди него стояло неимоверно длинное, в полсотни сажен, приземистое здание, при сараях, складах и хороших крепких избах, где жили изготовители канатов. Авдотья с удивлением уставилась на печные трубы — в вологодских избах они не часто попадались. Где-то там, судя по запаху, была и конюшня. Одновременно с Авдотьей к воротам подкатила телега, груженая влажной коноплей, оставляя за собой мокрый след. Возчик соскочил наземь, ударил в ворота, призывая некого Митрича проснуться и отворить.

Авдотья вошла за телегой без спроса и увидела на дворе много всяких причудливых деревянных станков. Вслед за ней пришли и две бабы, очень просто одетые. Поняв, что они тут трудятся, Авдотья спросила, к кому пойти, чтобы и ее с дочками на канатный двор взяли.

— Так ведь работа-то тут каторжная, — предупредили ее. — Конопляной пылью, кострой да трухой надышишься. Тебя сразу-то поставят коноплю мять, трепать да бить. А прясть да свивать — это уж потом, коли не сбежишь.

— Не сбегу.

Авдотья знала свой упрямый норов. Раз в жизни дала слабину — не сбежала куда глаза глядят, позволила обвенчать себя с Деревниным. И теперь она дала себе слово: что угодно, хоть мешки с зерном грузить, но не отдавать свое тело никому, кроме Никиты.

Принял ее человек в простом кафтане, лет на вид около пятидесяти, волосы и борода с хорошей проседью, нос чуть набок, звать Насоном Сергеевичем. Он пришел, когда собравшиеся бабы уже разобрали на охапки коноплю, что лежала в затененном месте и после вымачивания в проточной воде высохла.

Прикрикнув на одну, на другую, помянув им какие-то давние грехи, убедившись, что одни исправно взялись за мялицы, а другие колотят палками по уложенной на колоды конопле, так что их вот-вот скроет облако пыли и трухи, Насон Сергеевич подошел к Авдотье.

— Видала? Так у нас бабы трудятся. Согласна?

— Я на все согласна.

— А что так? Отчего сюда пришла?

— Овдовела. Потом обокрали. Податься некуда…

— Вон оно как. Покажи руки!

Собираясь на канатный двор, Авдотья благоразумно оставила дома перстеньки. И сейчас этому решению порадовалась.

— А руки-то белые. Ты из богатого житья. С Москвы, что ли, сбежала?

— С Москвы…

— Прясть-то умеешь?

— Как не уметь.

— Тонко прясть.

— Посмотри мое дело.

— Пошли.

Тонкопряхи Насона Сергеевича сидели в отдельной пристройке, дали они Авдотье прялицу, веретенце, пук расчесанной пеньки: покажи, мол, свое искусство.

Авдотья села поудобнее, потянула прядь пеньки, оценивая пальцами, что из нее может получиться, и взялась за работу.

— Глянь-ка, ровно как прядет, — похвалила молодая красивая баба. — Сергеич, возьми ее! Не то потом опять будешь ворчать, что тонкопряхи в Вологде повывелись.

— Я те дам! — Насон Сергеич погрозил бабе пальцем, но беззлобно. — Ты еще за меня решать станешь! Ишь, бойкая! А ты — как тебя звать?

— Авдотьей. Я еще дочек своих приведу.

— Приводи, посмотрим. Ну, бабоньки, растолкуйте Авдотье, что к чему, а я пойду.