Вологодские заговорщики

— Сдается, что нужно, — ответил Глеб.

Митька молча слушал их беседу и вздыхал. Сам он уж точно был человеком мирным, и становить его в строй — значило навлекать на строй опасность, потому — одному Господу ведомо, какая ему в голову придет блажь.

— Да и я, — вдруг сказал он.

— Тебя там еще недоставало, — усмехнулся Чекмай. — Так что, брат Глебушка, поклонись от меня Ульянушке, а далее — как Бог даст!

Ульяна же в это время, выйдя на крыльцо, ведущее в сад, вела самый что ни на есть бабий разговор с Настасьей.

— Чего тебе еще надобно? — спрашивала она. — Все дети — при тебе, живы-здоровы, Гаврюшу князь любит, свекор не рычит, не ворчит, княгинюшка наша тобой довольна, Митенька с тебя глаз не сводит. Чем он тебе плох? А коли тебе Чекмай вдруг полюбится, как тот Никита, сразу скажу — этого под венец дрыном не загонишь. Да взгляни ты на Митьку-то поласковее!

— На что он мне? — спросила Настасья. — Ты права, детушки — при мне, большего я и желать не могу, грешно!

Ей уже растолковали про Никиту Вострого, она в дороге все о нем грустила, но Ульяна считала — это уж ненадолго.

— Так ведь не век тебе вдоветь! Гаврюшка, считай, отрезанный ломоть, уйдет на службу, дочек выдашь замуж — и что же? Одна куковать будешь? Право, подумай о Митьке, он чудной, да добрый, будет тебя холить и лелеять. Думаешь, лучше найдешь? Опомнись — война ведь! Когда возьмем Москву, на одного жениха будет дюжина невест, да все молоденькие! А у тебя — трое, на тебя и не взглянут!

— А Иван Андреич что скажет?

— Да он на радостях велит молебен отслужить!

Ульянушка была права — особой любви к внучкам у старого подьячего не было, к Гаврюшке он всей душой прилепился, а Дарьюшка с Аксиньюшкой — хоть и милы ему, однако в меру.

Деревнин стоял на гульбище, глядел сверху, как ближние люди князя собираются в дорогу, но видел мало, больше слышал.

Вот и княгиня Прасковья вышла с мужем на крыльцо, вот подвела детей, всех шестерых, под отецкое благословение, вот и сама обняла мужа, прильнула всем телом. Князь в дорогу не надел кольчугу, с ним — целое войско, дорога до Нижнего безопасна, опять же — рядом Чекмай. И княгиня ощутила прощальное мужнее объятие — как то, что было ночью.

Князь погладил ее по плечу и спустился вниз. Ему подвели славного аргамака по прозванию Турок, он сел в седло, ворота отворились.

Ульянушка успела выбежать на гульбище, чтобы помахать вышитым платком вслед Чекмаю. Хоть и любила мужа всей душой — а оставался в той душе крохотный уголочек, в котором Чекмай царил безраздельно.

А когда собранное Чекмаем причудливое войско с князем во главе ушло в сторону Нижнего, когда ворота затворились, княгиня дала волю слезам, да и Ульянушка поплакала с ней вместе.

Потянулись дни ожидания, и всем они были в тягость.

Княгиня Прасковья жила от весточки до весточки, а писал князь редко. Ульянушка, зная своего Глеба, беспокоилась — как бы не сбежал в Нижний. Митька слонялся неприкаянный, помогал Глебу в работе, а Глеб взялся писать большой образ Димитрия Солунского. Гаврюшка учился биться сулицей и кистенем, кидать настоящий нож, не легонький засапожник, однажды даже громко обвинил деда: тот-де его учил всяким глупостям, а следовало — тому, что в бою пригодится. Гаврюшка сам про себя знал, что стал уже почти взрослым, но требовалось и всему свету это доказать. Настасья в будущее не заглядывала, дети здоровы и сыты, так и слава богу.

Что касается Деревнина — он опять взялся улаживать свои сложные отношения с Господом, молился и вел бесконечную беседу, в которой говорил о своих горестях, Господь же молча слушал.

— Отчего я, дурень старый, людей послушался? — спрашивал Иван Андреич. — Мало ли что о Марье говорили? Я тоже не святой отшельник. Она мне и по годам более подходила, и дочек бы не нарожала. Отчего я взял молодую девку? Как меня угораздило? Ведь ясно же — молодая жена при старом муже непременно прелюбодеицей станет! Вот и стала… За что мне это, Господи?..

Ответа пока что не было.

И долго клял Иван Андреич свою Авдотью, даже умаялся, пока вдруг не слетело с языка:

— Ох, как-то она там?..

Он знал, что оставил непутевой жене приданое для дочек, можно было понемногу тратить это приданое, знал также, что она — заботливая мать, да ведь женщине, живущей без мужа, тяжко, она как тот горох на обочине, кто ни пройдет — всяк стручок отщипнуть норовит. И знал он от Настасьи, что Авдотью обокрали, после чего она с дочками и со старой мамкой исчезла. Куда, для чего — подумать было жутко, в голову лезли совсем уж стыдные и дурные мысли.

— Ох, как-то там Аннушка с Василисушкой?..

И опять он взялся сочинять Авдотьины грехи: каково дочкам при гулящей матушке? И опять охватила душу жалость. Кончилось же это тем, что он пришел к княгине Прасковье, поклонился и сказал:

— Княгиня-матушка, хочу я вернуться в Вологду, поискать женишку свою с дочеришками. Что бы она там ни творила… Коли что — я хоть девок своих заберу.

— Куда ты потащишься, Иван Андреич? — спросила княгиня. — Глазами ты слаб, свиту тебе дать я не могу.

— На что свита? Я внука возьму, он мне и глаза, и посох.