Вологодские заговорщики

Мысль развивалась далее: рано или поздно вся эта суета кончится, и нужно будет встретиться с Авдотьей хотя бы на свадьбах дочек. И что ей тогда сказать? Что осквернила супружеское ложе? Как ее побольнее уязвить?

И мысль вернулась к ключнице Марье: как она там, в Москве, жива ли?

И еще дальше в прошлое унеслась мысль — к первой жене, к Агафье…

— За что ты меня покинула? — спросил ее Иван Андреевич. — Чем я тебе был плох? Может, еще бы сынов нарожала, а покинула… И по сей день тебя в том виню, а простить не могу…

Он встал, пошел к свечному ящику, приобрел две свечки — одну на канунник, за упокой Агафьиной души, другую… Другую — Богородице, за Марью…

Затеплив свечки, вернулся, приобрел третью — поставить за Гаврюшку. И тем кончились его умозрительные беседы — кончились до следующего дня.

Он вышел из храма и вдохнул свежий весенний воздух. Над колокольней кружили и орали чайки. Двое трудников тащили носилки с кирпичами, один поскользнулся и выразился неудобь сказуемо, другой на это рассмеялся.

Разумеется, Деревнин каждый день ждал внука, чтобы узнать новости. Главной пока что была такая: река вскрылась. Гаврюшка хвастливо доложил, что английских судов можно ждать уже скоро, потому что севернее Двинской губы, пройдя Белое море, вода уже чиста, а почему — потому что там она течет теплая. Внук был очень доволен своими новыми знаниями и даже начал задирать нос.

Ночевал Гаврюшка когда как — то в келье у деда, где ему не очень нравилось, то в амбаре, помогая охранять товары Третьяка Яковлева, то в избе Овдокима, Перфирьева сына, и это было лучше всего — взрослые мужики брали его с собой в баню. Свободное от яковлевских дел время проводил на пристани, где завел приятелей среди поморских подростков, и уже мог ошарашить Деревнина загадочными речениями:

— А ходить там нужно знаючи, потому — на костистом прибрежье вода ярится, а коли несхожие ветры падут — так беда! И все твое дельце провалится в канский мох!

Познакомился он и со старыми вожами, жившими на покое, навещал их вместе с Теренком, даже помогал выходить на пристань, а уж послушать их было великим удовольствием. Вож на Севере — важнее воеводы, потому что воевода в море не ходит, а вож знает каждый подводный камушек, всякую причуду ветров и течений.

И вот внук прибежал с настоящей новостью: вдали показалось судно под многоярусными парусами, перед ним идет коч, с которого то и дело совершают промеры глубины.

— А на судне, поди, наши вожи! Или урманские, придет — узнаем!

— Стой, стой! — закричал Деревнин. — Помнишь ли, что должен делать?

— Да знаю, знаю, сколько уж раз говорили! Не упускать из виду Савву Дементьева, Третьяка Иваныча, Шипицына, Неустроя Иванова! И, коли замечу у кого-то из них письмо — сделать так, чтобы оно ко мне попало.

— Или вообще ни к кому не попало. Пусть лучше на дно уйдет, чем в Англию. Поди сюда.

Деревнин хотел всего лишь перекрестить внука, но вдруг обнял его. Гаврюшка не был избалован дедовой лаской, но ему было не до умопостроений — он помчался обратно на пристань. А вот Деревнин остался в странном состоянии — слезы на глаза навернулись. Слыхал он, что старики порой делаются слезливы, так то другие старики, не побывавший в разных опасных переделках подьячий…

А Гаврюшка, снаряженный как положено, с чернильницей на поясе, пеналом и с полудестью бумаги за пазухой, мчался к пристани, где ждали судна Теренко и новые приятели, где его, поди, уже обыскался Третьяк Яковлев. Нужно было находиться при хозяине, одновременно следя, при ком из вологодских купцов будет толмач. Толмача Гаврюшка уже знал в лицо — это был один из тех англичан, что поселились на Севере еще при покойном государе Иване Васильевиче, знали и московскую речь, и вологодскую, и поморскую говорю, которая не всегда простому русскому человеку была понятна. Его уже и звали по-свойски — Петром Петровичем.

Там же, вместе с купцами, стояли иноки и со знанием дела толковали о ценах на овес и ячный солод. Гаврюшка удивился: как так, им же мирскими делами заниматься не положено. Он не знал, что обители, стоявшие на пути в Холмогоры и в Архангельский острог, скупали товар по одной цене, продавали по иной и с того богатели. Тот же ячный солод — можно было взять в Вологде сто четвертей за одиннадцать рублей, уже в Холмогорах четверть стоила пятнадцать копеек, а кому привычнее на деньги переводить — так тридцать денег. И иноки очень ловко со всеми этими числами управлялись.

Ворвавшись в толпу, Гаврюшка пробился поближе к воде и замер от восхищения. Корабль был сказочно красив.

На носу его была огромная, искусно вырезанная из дерева львиная голова с передними когтистыми лапами. Лев вздыбил гриву, скалился и только что не рычал.

Мужчины обсуждали стати судна, три его мачты, его пузатые бока, его праздничный вид. До той поры сюда приходили английские пинассы, это же судно было вдвое длиннее, чуть ли не в двадцать сажен, и с огромным трюмом, в который, казалось, можно сгрузить все, что скопилось в амбарах.