Вологодские заговорщики

И Ляпунов, и Заруцкий нравом были круты — коли что задумают, не побоятся сказать прямо и действовать будут решительно. Ляпунов желал, взявши Москву, созвать Земский собор — и пусть выберет государя среди знатных русских княжеских родов. За то стояли приведенные им дворяне, дети боярские и простые ратники. Своевольных он карал, зная, что такое пестрое войско — как дикий жеребец; коли хочешь на нем куда доехать, то нужны узда, шпоры и плеть. И не боялся он при нужде напоминать тем, кто успел послужить Тушинскому вору об их бесславном прошлом.

Казаки Заруцкого менее всего беспокоились о Земском соборе и о русском государе. Сам Заруцкий имел на уме одно: дождавшись поры, когда можно будет половить рыбку в мутной водице, возвести на трон царицу Марину — тем более что она была в Успенском соборе на царство венчана. О причине такой преданности полячке говорили: так он, Иван, ее и обрюхатил, и тот, кого царевичем Иваном зовут, — от него, от Заруцкого. Понятное дело, никто в опочивальне со свечкой не стоял, но желание атамана доставить трон своему дитяти можно было понять.

Полагая, что Заруцкий своего добьется, казаки распустились, шатались целыми отрядами под Москвой, разоряли села, вели себя еще почище поляков и знали, что все это им простится. Ляпунов их наказывал, Заруцкий прощал. Вскоре стало ясно, что мир между ними невозможен. Войско стало сильно напоминать то царство из Евангелия, которое не устоит, коли разделится.

Ляпунов жаловал деньгами и поместьями, своих земских ратных людей, Заруцкий — своих казаков, сговариваться об этом они даже не пытались, и случалось, что одно и то же поместье Ляпунов отдавал во владение своему дворянину, а Заруцкий — своему казаку. В таборе ополчения то и дело случались драки. Наконец дворяне и дети боярские подали своим предводителям челобитную, в которой умоляли их жить мирно и дружно, жалуя и карая по справедливости. Для этого следовало созвать в ополчении Думу. Казацкие старшины тоже поставили подписи. Однако мало было созвать думу и устроить жизнь так, как в мирное время на Москве: с четырьмя приказами — разрядным, поместным, разбойным и земским. На бумаге Дума очень толково распорядилась поместьями, розданными во владение наобум лазаря, на деле склок только прибавилось.

Казаки не желали подчиняться, и вскоре случилась беда. Известие о ней привез поздно вечером гонец, прискакавший из Ярославля. А утром возле воеводской избы вологжане уже судили да рядили, что же из этого безобразия получится. Чекмай слушал и понимал: добром не кончится…

Отряд, что шалил возле Николы-на-Угреше, попался более сильному земскому отряду, что вел дворянин Матвей Плещеев. Двадцать восемь изловленных казаков были посажены в воду, а как вышло, что они там захлебнулись, — одному Богу ведомо. Другие казаки вынули тела своих товарищей, принесли их в табор ополчения и поднялся великий шум. Казачество кричало, что-де убийство Плещеев совершил по приказу Ляпунова, и требовало отмщения. Понимая, что его и впрямь могут вытащить из дома и убить, Прокопий Ляпунов попросту сбежал и, по верными сведениям, в сторону Рязани. За ним кинулись его сподвижники, чтобы упросить вернуться.

Чем все это кончилось, в Ярославле еще не знали.

— Эй, дедушка! — позвал, выглянув из сеней, Глеб. — А Митька-то у нас не промах! Ступай сюда, погляди, что он наговорил.

Наговорил Митя чуть ли не десть обычных листков. Почерк у Глеба был внятный, а заморские имена он записал так, как сказал Митька, впервые в жизни услышавший их в гостях у Белоусова.

Оказалось — это были доподлинно письма канатных мастеров родне. И одно — самое простое: жив-де, здоров, останусь в Московии еще на год, при сем письме посылаю две соболиные шкурки, продайте их подороже. (Тут Глеб вздохнул — шкурки явно не попадут к той, кому предназначались.) А второе — хитрее!

— «И пусть бы он нашел Жона Бер, как там его, и пусть бы сказал ему идти к Беру, — читал Глеб. — И пусть бы сказал, что он тот самый, кто нужен тому Жону Беру, потому что воевал с испанцами, и был в Айри, как там ее, когда прогнали испанцев, и под началом имел двадцать всадников. И пусть бы сказал, что желает ехать канатным мастером в Московию…»

— Что же за Бер такой? — спросил Чекмай.

Он сидел на лавке босой и внимательно разглядывал левый сапог. На сапоге разошелся шов, да и подошва прохудилась.

— А бес его ведает. Только то, что человек, который умеет воевать, просится в канатные мастера, мне сильно не нравится, — ответил Глеб. — Похоже, тут готовится заваруха, и на канатном дворе про это известно. «И пусть бы сказал, что жить можно у меня, у нас просторные дома из бревен…»

— Значит, не только английскими деньгами будет оплачено новое ополчение. Стало быть, и войско собирают и привезут… Статочно, и английских воевод сюда доставят. Чтобы ополчение знало не десять рук, а одну — да твердую. Английские воеводы из-за мест за государевым стволом не переругаются и бороды друг дружке не выдерут. Ну что же, Глебушка. Пожил я у тебя довольно, пора и честь знать. Давай сюда эту грамоту. И письма давай.