Волшебные узоры

-- Порву. Не надо это уже. Ни им, ни мне. Разве теперь Афоня меня примет? Зачем я ему?..

Пал Палыч колебался. Негоже, конечно. Но приобЭщишь к делу -где-нибудь выплывет. На следствии, в суде. А ребята нахлебались горькой правды под завязку. Хорошо, если ее сумеют переварить. Взвалить на них еще альковные тайны родителей -- нет, это слишком. Не всяЭкая правда благотворна, от иной впору удавиться!

Он протянул письмо. Михеев осторожно разорвал его пополам и еще пополам -- по светящимся сгибам. Лицо исказилось в гримасе, и Пал Палыч отвернулся.

Отворившаяся дверь впустила Томина.

-- Эй-эй! Из-ви-ните! -- он прыгнул и отобрал письмо, сочтя, что Пал Палыч недоглядел за допрашиЭваемым.

-- Саша, я разрешил, -- сказал Пал Палыч.

-- Уничтожение вещественных доказательств на обысЭке? Ты, случаем, не переутомился?

Знаменский встал, притворил дверь.

-- Это письмо матери Афони к его отцу.

-- Он?! Отец Афони Никишина?

-- Тише. Отец. Ну, подумай, каково будет парню? Для него это отрава. Для обоих отрава. И вообще, кому нужно знать? Адвокату, если захочет выжать слезу? Или обвиниЭтелю для пафоса. "Глубокое моральное падение подсудиЭмого, не пощадившего собственного..."

Михеев переводил с Томина на Знаменского глаза умирающей собаки и по-нищенски держал на весу лаЭдонь, прося письмо. Рука казалась дряхлой, как весь он сейчас, но это она двенадцать дней назад бестрепетно всадила нож в спину Серова. Легко представить, каким он был жестоким паханом в местах отдаленных, как повелевал жизнью и смертью заключенных, душил осЭтатки достоинства и человечности. Он преподнес бы Никишиным свое прошлое живописно и значительно -- умел красно говорить, умел подавать зло в облиЭчье силы и свободы. Серов -- успей он сделать это перЭвым -- рассказал бы все, низменно и страшно, с гадЭкими подробностями. И уже не отмылся бы Михеев от грязи перед ребятами, перед Афоней. Не обрел бы сына. Вот что решило судьбу Серова А. В., тридцати четырех лет от роду.

Томин повертел в пальцах клочки, сложил часть текЭста. "Пусть никогда не узнает... Прощай, не пиши..."

-- Я не совсем понимаю.

-- Она вернулась к мужу. Потом я сел. Письмо пришло уже в колонию.

Томин в сомнении тер подбородок. Между прочим, ради этого конверта он перетряс четыре полки пыльных книг. "Не в этом суть, разумеется... просто то, что выгодно преступнику, невыгодно нам... как правило".

-- Пока не кончат с обыском, давайте составлять ваше жизнеописание, Сергей Филиппович, -- взял Пал Палыч ручку.

"Уже по имени-отчеству?" -- неодобрительно отметил Томин.

-- Какое жизнеописание? -- вяло ворохнулся Михеев.

Траурные круги у глаз. Борозды на лбу и щеках налились густой чернотой.

-- Сгинул я. Был человек, и нет человека.

-- Звучит гордо, а толку чуть, -- в сердцах припечатал Томин, хлопнул на стол обрывки письма и ушел к Зине.

Михеев смахивал на головешку. Может быть, от этого сходства Знаменский ощутил себя чем-то вроде пожарного. Когда горит и рушится дом, заботятся, как бы не занялись соседние. А отстояв их, можно покопаться на пепелище: не уцелело ли и там что-нибудь?

Вот только недолго копаться -- завтра он передаст дело в прокуратуру.