Волшебный корабль

– Мингслей меня не подсылал. – Он услышал, как она поднялась на ноги. Вот она подошла к костру, поправила в нем дрова… Она говорила тихо и сдержанно: – Ты прав в одном: первый раз я пришла сюда потому, что он привел меня. Он собирался распилить тебя на кусочки и пустить твое диводрево на разного рода поделки. Но как только я тебя увидела, все во мне восстало против подобной идеи. Что же касается твоего расположения, Совершенный, я действительно была бы очень не прочь его завоевать. Потому что ты для меня – чудо и тайна. А мое любопытство всегда перевешивало отпущенную мне мудрость. Но все же главное – это мое одиночество. Я слишком далеко забралась от дома и своей семьи. И даль между нами измеряется не только расстоянием, но еще и годами.

Ее слова падали быстро и тяжело, как катящиеся камни. Она ходила туда и сюда, он слышал шуршание юбок А вот его обостренный слух уловил едва различимый стук двух небольших деревяшек… «Мои бусы! – подумал он с внезапным отчаянием. – Она их собирает… Она заберет назад свой подарок».

– Янтарь… – позвал он умоляюще. Голос прозвучал слишком тонко и сорвался, как иногда бывало с ним от испуга. – Ты… хочешь взять мои бусы?

Она долго не отвечала. Потом проговорила почти грубовато:

– Мне показалось, они тебе не нужны.

– Нужны! Очень! – Она не ответила, и Совершенный собрал в кулак все свое мужество, чтобы спросить: – Ты теперь меня ненавидишь, да?

Голос прозвучал спокойно. Но по-прежнему слишком тонко.

– Совершенный, я… – Янтарь помолчала. – Нет, я тебя совсем не возненавидела. – И печально добавила: – Я тебя просто не понимаю. Иногда, когда ты со мной говоришь, я слышу в твоих словах мудрость поколений. А потом – бац! – и ты превращаешься в десятилетнего избалованного мальчишку…

Двенадцать. Двенадцать лет! Почти взрослый мужчина, чтоб тебя так и разэтак! И ежели в этом плавании ты не научишься вести себя как мужчина, ты так никогда мужиком и не станешь, ты, никчемный, хнычущий сосунок. Совершенный закрыл руками лицо. То место, где были глаза. То, откуда могли предательски потечь слезы. Потом одной ладонью крепко зажал себе рот, чтобы она не расслышала рвущегося наружу рыдания. И взмолился: О, не позволь, чтобы сейчас она на меня смотрела, не позволь…

А она продолжала, словно рассуждая сама с собой:

– Иногда я просто не знаю, как с тобой разговаривать. Так… где же он? Ага, вот и краб… Ну вот, все собрала. Стыд и срам – швыряешься, точно капризный ребенок игрушками. Терпи теперь, пока я шнур починю.

Он отнял руку ото рта и кое-как перевел дух. И сказал о том, чего боялся больше всего:

– Я что-нибудь… какую-нибудь из них поломал?

– Нет. Я все же резчица неплохая: крепкие фигурки делаю. – Янтарь вернулась на свое одеяло возле огня. Он слышал шорохи и постукивания бусин: она заново собирала ожерелье. – А когда я резала эти, я имела в виду, что их будет обдувать ветер и мочить дождь. Поэтому я их хорошенько промаслила и навощила. Да и упали они на песок… Но вот бросания о камни им, пожалуй, все же не выдержать, так что я бы на твоем месте этого делать не стала.

– Ни за что не стану, – пообещал он. И осторожно спросил: – Сердишься?

– Сердилась, – кивнула она. – Сейчас уже нет.

– Ты на меня не накричала… Ты так притихла – я уж думал, ты ушла…

– Почти ушла. А крика я не люблю. Терпеть не могу, когда кричат на меня, и сама не кричу никогда и ни на кого… Что, впрочем, не означает, будто я никогда не сержусь. – Помолчала и добавила: – Или что мне никогда не бывает обидно. «Но боль моя моей же ярости претише…» Это поэт Тинни написал. Примерно так звучит в переводе на здешний язык.

– Расскажи все стихотворение, – попросил Совершенный.

Говорить о стихах было так… безопасно. Ему совсем не хотелось обсуждать гнев, ненависть… или избалованных мальчишек. А Янтарь, пока будет читать стихотворение, может, запамятует, что он так и не извинился. Он не хотел, чтобы она знала: он не мог извиниться.

– Нана говорит, что готова остаться и за половинную плату, если мы сможем это себе позволить, – произнесла Роника в тишине комнаты.

Кефрия сидела по ту сторону очага – там, где, бывая дома, сиживал когда-то ее отец. Она держала в руках небольшие пяльцы, и на ручке кресла были разложены моточки цветных ниток, но Кефрия даже не притворялась, будто вышивает. Роника тоже давно отставила рукоделие.

– А мы, – спросила Кефрия, – можем это позволить?

– Едва-едва. Если ограничимся самой простой едой и вообще перейдем к очень скромному образу жизни. Мне даже неловко говорить, какую благодарность и облегчение я испытала, когда она предложила… Если бы пришлось отказаться от ее услуг, я бы чувствовала себя очень виноватой. Большинство семей для присмотра за детьми нанимает молодых женщин. Нане было бы трудно подыскать себе новое место.