Волжское затмение (СИ)

Умывшись и почистившись, побрёл Витька знакомыми улицами, порушенными, обгоревшими, изуродованными, с трудом узнавая их. По-прежнему не смолкала канонада у Волги и на северных окраинах. А здесь было тихо, дымно и безлюдно. Четверть часа понурой, усталой — ноги не гнулись — ходьбы, и он оказался на родной Духовской улице. Здесь, между Власьевской и Большой Даниловской, был его дом. Сердце забилось. Цел ли? Живы ли… Дом стоял. Разлапистый, двухэтажный, теперь он как-то странно скособочился, скукожился, помертвел. Крыша нависала над просевшими стенами, как сбитая набок шапка. Окон не было. В чёрных проёмах торчали острые, щепастые обломки рам и осколки стёкол. В самом центре фасада зияла неровная, будто зубастая, дыра, и сквозь неё виднелось обугленное нутро с почерневшими кирпичами и обрушенными брёвнами перекрытий. Их квартиру в самом торце, кажется, пощадило, но и там всё было черно и мёртво. Внутри у Витьки всё оборвалось и осело, будто не в дом, а в него, в самую грудь, попал этот проклятый снаряд. Дрогнули колени, и Витька, придерживаясь за повисшую на одной петле воротину, судорожно ловил губами воздух, тупо глядя на разорённый дом. Какая-то женщина в грязном, перепачканном мелом и кирпичной пылью сарафане вышла со двора и, увидев его, остановилась.

— Ну, чего вылупился-то? Разрухи не видал? Гляди, гляди, чего наделали-то, может, хоть что-то в башке прояснеет! — зло и ехидно проговорила она. Витька вздрогнул и обернулся.

— А… А как же… Люди-то… Живы? — глухо и бессвязно пролепетал он, тыча указательным пальцем в стену дома.

— Ишь ты, — усмехнулась женщина. — Кто жив. А кто и нет. Да разве ж вы о людях думаете? Постой! — всплеснула она руками. — Ты Витька, что ли? Клавдии Коробовой сын? Не признала…

— Да… Я это… Я. Что? Что с ними? — умоляюще потряс руками Витька.

— Живы, — махнула рукой женщина. — Клавдия-то все глаза выплакала, на улицу то и дело бегала тебя смотреть, не идёшь ли… Не дождалась. Собрали пожитки и уехали… Позавчера дело было, когда шарахнуло.

Витька глухо простонал и вздохнул.

— И что ж теперь… Что ж творится-то, Господи… — помимо воли вырвалось у него.

— А это, Витя, ты у себя спроси, — покачала головой женщина. — Ничего не творилось, пока вы воевать не затеялись. Жизнь хоть и дрянь была, а всё жизнь. Кто звал-то вас, оглоедов, кто просил? Вот и любуйся теперь. И что тебя, дурака, к ним-то понесло? Ходишь вон с ружьём, выхваляешься, а о матери подумал? О сестре? Как им без тебя? Какое-никакое, а мужское плечо, всё поддержка! Ходите — бравые да сытые, а люди на улицах пачками мрут без дома и крова! Красные, белые… Чума на вас без разбора!

Тётка распалялась всё пуще, а Витька, очнувшись, вздохнул и медленно, сутулясь под тяжестью винтовки, побрёл от неё по улице, принимая в спину рыдающие проклятья. И капали в дорожную пыль и гарь его крупные слёзы. Вот и всё. Ничто не держит более его ни в городе, ни вообще на земле. Всё потеряно. Победителем ему не быть. Новой жизни не будет — только разруха и смерть. Семье помочь хотел — и вот, допомогался: ни семьи, ни дома. Что остаётся? Головой в реку?

А вчера, после утреннего построения во дворе, Зубов отозвал Витьку в сторону и дал персональное задание. Трудное. И деликатное. Вчера вечером погиб в Тверицах штабс-капитан Пыльников, и теперь надо как-то сообщить родным.

— Ты, Витя, человек чувствующий. Понимающий. Тонкий… — сочувственно покачивая головой, осторожно подбирал слова Зубов. — Ты справишься, успокоишь, поддержишь. Вот адрес. Ступай.

И полчаса спустя, миновав без особых приключений половину города, Витька подошёл к скромному маленькому флигельку в глубине двора на Купеческой улице. Поднялся на крылечко и крутанул ключик звонка. “Трень! Трень!” — глухо донеслось издали, и за дверью послышались лёгкие, но твёрдые шаги. Лязгнул английский замок, и на порог к нему шагнула рослая светловолосая женщина лет двадцати пяти, со свежим, белым, тонкой лепки лицом и яркими, серыми с прозеленью, глазами. Гордая, высокая посадка головы. Прямой и гибкий стан под просторным, чуть приталенным серым платьем с глубоким грудным вырезом. Крепкие стройные ноги с маленькими розовыми мягкими ступнями в домашних босоножках. Всё в ней было каким-то нездешним, будто нетронутым этими жуткими, неистовыми, грохочущими, смертоносными днями восстания. Природная хрупкость, воздушность, подчёркнутая солнечными волосами, сочеталась с завораживающим, неброским достоинством. И, конечно, смелостью. Другая побоялась бы вот так выйти на крыльцо, а разговаривала бы из-за двери.

— Зд-равствуйте, — нерешительно, запнувшись, выдавил Витька.

— Здравствуйте, молодой человек… Что вам угодно? — осторожно улыбнулась она. И улыбка её была светла. Пронзительно светла на фоне дымного мрака этих дней и такого же пасмурного Витькиного настроения.

— Я… боец Северной Добровольческой армии Коробов, — скороговоркой представился он, жадно глядя на это чудесное видение, всерьёз боясь, что оно вдруг исчезнет. — Виктор, — добавил он после короткой паузы.