Волжское затмение (СИ)

— Хреново, как… От хорошей-то жизни, авось, так не запоёшь. Помирают они. Поначалу-то хоть хлеб им подвозили, а теперь, под огнём, попробуй-ка. Вот и мрут… И поют, — с усилием хрипло выдавил Иван Гаврилович.

А страшное пение окрепло и накатывало волнами леденящего ужаса:

“С Интернационалом

Воспрянет род людской!”

И тут не выдержал кто-то в окопах.

— Эй, там, на барже! — донёсся звучный, чуть приглушенный сложенными у рта ладонями голос. — А ну, заткнись! Стрелять будем!

Пение на миг оборвалось. С баржи послышалось что-то неразборчивое, но, судя по интонации, перхуровец был послан по короткому, но энергичному адресу. И тут же зататакал с берега пулемёт. Заволновалась, взвихрилась вдали вода и закачалось бесформенное пятно старой утлой баржи.

Стрельба смолкла. Повисла уже непривычная тишина, и тем слышнее грянула снова песня:

“И если гром великий грянет

Над сворой псов и палачей,

Для нас всё так же солнце станет

Сиять огнём своих лучей!”

Эти слова прозвучали отчётливо и грозно. Там, на барже, видимо, собрались с силами и вступили все разом, чтобы досадить врагам. И досадили.

— Н-нате, сволочи! Вот вам! Вот! — и Юркин крик из тьмы рассекли выстрелы и ярко-рыжие вспышки.

— Прекратить! — рявкнул Михалёв. — Чего патроны жжёшь понапрасну? Я тебе! — и погрозил кулаком.

— Да ну вас к чёрту, — плачуще донеслось до них.

Патроны, видимо, берегли и в окопах. По барже больше не стреляли. И пленники, завершив припев, умолкли. Михалёв тяжело вздохнул.

— Эх, певуны… Ишь ты, ведь ни пуля, ни голод, ни смерть нипочём… Во люди, а? — тихо пробормотал он. — А Юрку-то, гляди, проняло… Ну, он-то ладно, с ним ясно. А вот у тебя, Витька, какой на них зуб? Тебе-то зачем всё это? — спросил еле слышно, сквозь зубы. Как сплюнул.

— Как? Как — зачем? А вы… А вам? — вытаращил глаза ошеломлённый Витька. Вот где настиг его проклятый вопрос!

— Мне, — усмехнулся Михалёв. — Мне уже всё едино, я свое прожил. Не дорога мне с ними — шутка ли — в царской полиции всю жизнь служил… Да и сглупил, честно скажу. Дал, дурак, себя уболтать. А потом вижу — дело-то дрянь. Совсем тухлое дело. Чуешь, к чему идёт?

— И… И что же будет-то? — бестолково хлопал глазами вконец растерянный Витька.

— Что? Два-три дня… Ну, от силы — неделя. И всё. Сомнут они нас. Под эту вот песенку. Ясно тебе? Вот и думай, Виктор, над кем гром грянет. А, ладно. Пошли уж…

И патруль, лениво печатая шаги, устремился вверх по Губернаторскому переулку, к центру города. В спину им ярко светило зарево пылающих Твериц. А там, за рекой, за стеной пожара, уже серела на горизонте узкая, как злобно прищуренный глаз, полоска рассвета. И билось, плескалось в гудящих от бессонья головах одно и то же, неотвязное:

“Это есть наш последний

И решительный бой…”

Никогда до этого не задумывался Витька всерьёз о той силе, против которой поднялись они воевать. Успешно отбиваемые атаки показывали не силу, а слабость противника. Но это слаженное пение людей на самом пороге могилы говорило о том, что есть ещё и другая сила. Сила духа. Сила веры в своё дело. И общая песня, которую в отчаянном положении можно петь перед самой смертью. И, теряясь, понимал боец Коробов, что у них, перхуровцев, ничего такого нет. Будущее видится всем весьма туманно. Многие, как он, пришли в отряд, не понимая толком, чему и во имя чего будут они служить. У них даже и песен общих нет, чтобы вот так, напропалую — будь что будет! — грянуть назло врагам. Так кто же сильнее? И кто обречён?

Эти мысли жужжали, свербили, роились в голове, мешали спать, стоять в караулах, лежать в окопах, отражая бестолковые атаки. Позарез нужны были новые впечатления, и Витька, прознав, что командование распорядилось наконец-то подвезти пленникам баржи хлеб, правдами и неправдами напросился в эту, как оказалось, смертельно опасную экспедицию. И он увидел этих людей вблизи. Были они истощены, измучены, озлоблены, но тверды и непреклонны. Будто вылеплены совсем из другого теста, чем он, Витька, и все, кого он знал раньше. И как они могли народиться и окрепнуть в серой и непроглядной жизни рядом с обывателями и существователями — было для Витьки загадкой. Кляня на все лады эту обыденность, изнемогая от неё, он упустил в ней что-то важное. Главное что-то. И не понимал этих людей. И завидовал им втайне самой чёрной завистью.

Все эти размышления, осознания и выводы пришли уже потом. В другие дни. А после той жуткой поездки, после обстрела и смертельного ранения латыша-офицера, Витька долго приходил в себя. Пробрала до самых костей жестокая, неуёмная нервная дрожь, он сидел в окопе, сжавшись в комок, и трясся. А когда чуть поуспокоился, незнакомый офицер черкнул ему увольнительную до вечера.

— Получай. Домой сходи, отдохни. Заслужил. Всё, что могу… — пробурчал он и исчез в лабиринте ходов сообщения.