Волжское затмение (СИ)

— Да иди ты! — протянул со вздохом Киреев. — Жиды ему поперёк встали! Мы-то, русские, сами себе хуже любого жида! На себя бы оборотились, так нет — жиды во всём виноваты! А чего ж, так легче. Вроде как мы и ни при чём. Только обман это, ребята. Подлый. Уродов в любом племени хватает, и у кого их больше — бабка надвое сказала…

— Ну-у? А Троцкие да Нахимсоны что — с луны к нам свалились? — встревал кто-то из дальнего угла. — Не-ет, Кирей, тут есть о чём поговорить… Ох, есть!

И говорили. И спорили до хрипоты. Почти до самого отбоя. И болела, и разламывалась Витькина голова от этих сложных материй. И завидовал он слегка неугомонным спорщикам. Всё-то у них просто и понятно. А он, Витька? Он-то зачем здесь? И за что, собственно, собирается он воевать? И, тщательно прозванивая себя на неправду, он потихоньку доходил до истины. Вернее, лишь догадывался о ней, не умея пока высказать это связно вслух.

Идти на смерть за прежнюю, столь милую некоторым жизнь не было для него никакого смысла. Не за что. Безбедным и безоблачным было только детство. А всё последующее рисовалось серым, скучным и убогим. Бедность, нужда, полуголод… Отец вернулся с фронта калекой, без ноги. Жестоко запил и замёрз однажды зимой на улице. Мать и старшая сестра из сил выбивались, работали. Хотел и Витька учёбу бросить, да мать не позволяла. Учись, говорила, сынок, только учись, а мы уж протянем как-нибудь… Вот и тянули. Год за годом. Впроголодь. А хуже всего было то, что не виделось просвета. Медленно ползли нудные, тягучие, одинаковые в серости и безнадёге дни. И, казалось, не будет больше в жизни ничего другого. Одна нужда и убожество. До самой смерти. А так хотелось необыкновенного, нового, свежего! Такого, чтоб запела душа и глаза загорелись. Хотелось всего сразу, сейчас и с геройскими лаврами. Именно поэтому с горячим воодушевлением и принял он обе революции. Всё казалось — вот оно, сейчас свершится. Но ничего не свершалось. Жизнь так и катилась по-прежнему в какой-то беспросветный бурьян. Всё тот же голод, тоска, никакого света впереди и болтовня, болтовня, болтовня… И жизнь день ото дня всё хуже и хуже. Надоело. Обрыдло. До омерзения, до рвоты. И не просто новизны просила уже душа, а бури. Грозовой, ураганной, чтоб сдула, смыла, разнесла по кочкам этих горе-революционеров. Внезапное и напористое выступление Перхурова с горсткой офицеров всколыхнуло в отчаявшемся было Витьке прежние надежды. Показалось, что вот тут-то и сможет он проявить себя, оказаться нужным и полезным. И его укрепили в этом чаянии. Приняли в добровольцы, вооружили, поставили на довольствие. Дали понять, что он не просто нужный и полезный, но ещё и крайне желанный, необходимый человек в затеянном деле. Это и было главным. А всё остальное — лишь игрушки для самолюбия.

Только два раза за эти дни удосужился Витька побывать дома. Заносил продукты и деньги, перебрасывался поспешными, ни к чему не обязывающими словами с матерью и сестрой, выслушивал слёзные просьбы беречь себя… Срывался с места — и стрелой нёсся обратно в отряд. Там было вольнее, веселее, спокойнее. Там не было этих скорбных, вопросительных, укоряющих женских глаз, непрестанных слёз, бесконечных вопросов, когда всё это кончится. И не хотел Витька, чтобы это кончилось. Снова дом… Опять прежняя жизнь. В то, что она станет лучше, Витька уже не верил. Не те люди. Исстрадались, исскрипелись они зубами в нужде, труде и тяготах, и теперь не представляют, не понимают и не принимают иного.

В один из дней их взвод был брошен на поддержку автобронедивизиона Супонина к Американскому мосту через Которосль. Через город шли уже без песен, прижимаясь к стенам и переползая под обстрелом. Вздрагивали при виде окровавленных, изорванных и истерзанных свежих трупов. Вот старик с задранной к небу острой спутанной бородой. А вот женщина с ребёнком лет четырёх. Её убило осколком в шею, а его, маленького, едва не пополам рассекло. Витьку аж пошатнуло. Перед глазами побежала чёрная предобморочная рябь. Всю дорогу до Которосли эта картина стояла и качалась перед глазами. Перехватывало горло, и лицо перекашивалось от тошноты. “Звери… Гады… Палачи…” — стучало в висках, но тут же, как пощёчина, ударяла другая мысль: “А если бы не мы? Ведь это в нас! Не в них… А в нас. Мы прячемся, а они гибнут… За нас!” Стало до того гадко, что впору было бросить винтовку и уйти. Навсегда. Но некуда. Разве только домой… И Витька шагал, до боли сцепив зубы и блестя мокрыми, воспалёнными глазами.

А у Американского моста елозил, выбирая позицию, громоздкий и неуклюжий бронеавтомобиль. С полтора десятка бойцов притаилось с винтовками на баррикаде. На той стороне Которосли, у дамбы, виделось какое-то мелькание, но ни на Московской улице, ни на мосту никого не было. Зубов и Супонин — давние друзья — молодцевато козырнули друг другу, а потом, улыбнувшись, хлопнули руками в размашистом рукопожатии.