Волжское затмение (СИ)

Курить… Насыпать измученными, гудящими, нетвёрдыми руками на листок грубую махорку, свернуть неказистый “гвоздик” — для “козьей ножки” ещё сноровки нет — и курить, курить, наслаждаясь терпким, горьковатым, расслабляющим дымком! И никто не осудит, не одёрнет, как раньше. Взрослые мужчины. Бойцы. Настоящие люди. Настоящая жизнь…

— Кончай перекур! — звонко возглашал Зубов, отбросив окурок. — Взвод, стройся! Равняйсь! Смирно! На штыковые занятия — шагом марш!

А штыковые занятия — это просто поэма, и никак иначе. Висят на перекладинах набитые соломой и песком мешки. При виде их глубоко в груди начинает щекотать шальной холодок первобытного, хищного азарта. И ничего с ним не сделать. Только поддаться ему. Только отдаться целиком…

— К бою готовьсь! — зычно командует помощник Зубова Киреев, бывший солдат, фронтовик, комиссованный по ранению в ногу. Хромой.

Полшага, левое плечо вперёд, к противнику. Винтовка наперевес. Штык угрожающе сияет под солнцем.

— Длинным — коли! Закройсь! — трубит Киреев.

Размашистый выпад, и винтовка скользит вдоль левой руки, подталкиваемая правой. Штык с хрустом входит в грязный, пыльный мешок. Выдёргивается. Винтовка ложится в руки. Шаг назад. В исходное положение.

— Коротким — коли! — и винтовка летит вперёд на длину вытянутых рук. Хрусть! И раскачивается серый мешок печально и безучастно. Он давно убит, бедолага…

И снова Зубов:

— На укрепления — шагом марш!

А вот это уже эпос. Многотомный. Многотонный, если взвешивать перерытую, перекиданную землю. С неимоверными коллизиями: кровавыми волдырями на рассаженных ладонях, болью перетруженных мышц, проливным потом, рвущимися неподалёку снарядами. Необстрелянные добровольцы пугались поначалу и при первом же вое над головой кидались врассыпную. Но окопы и траншеи вскоре углубились и давали уже вполне надёжную защиту. Да и с землёй повезло: на Подзеленье, где они работали, один песок. Лёгкий он, податливый.

А вечером взвод под командой Зубова шагал через весь город, лихо отбивая дробь по булыжным мостовым. Вот здесь-то и постиг Витька всю прелесть военного строя. Несмотря на смертельную усталость, в эти минуты он наслаждался и млел. Путь был неблизок — от Которосли до Семёновской площади, где в мужской гимназии было место их базирования. Или дислокации. Оба этих слова произносились добровольцами с каким-то священным трепетом, едва ли не по слогам, как заклинания.

Ночевали там же, в классных комнатах, на раскладных походных койках. Смолкала с темнотой красная канонада, в городе воцарялась зловещая, подсвеченная заревом и тревожимая грохотом пожарных подвод тишина. До рассвета не ждали ничего страшного и опасного. Бойцы устраивались на ночлег, расслаблялись, ходили друг к другу в гости, рассказывали новости, ударялись в путаные разговоры и воспоминания, неизбежно приводившие к политике. И ворчали, как шары на кегельбане, приглушенные голоса.

— На фронт нас везли, в Бресте дело было, — с наслаждённой ленцой, полуприкрыв глаза, басил Киреев, развалясь на койке. — И вот, представьте себе, девчоночка-гимназисточка, лет семнадцати… И как затесалась-то на станцию, ума не приложу! А кругом же солдаты, оголодавшие мужики… Каково, а? Обступили бедную, в угол загнали, далеко ли до беды… Ну, пришлось вызволять. Досталось мне, конечно, крепко, чего уж там… Но отбил. До дома проводил. Ох, и плакала она, бедная, на другой день, когда со мной прощалась! До сих пор глаза её помню — огромные такие, синие, зарёванные. Да иди ты! — громко и сердито огрызался Киреев на какого-то языкатого шутника. — Одно на уме! Я ведь о чувстве, о любви… А ты? Тьфу!

— А я и говорю — что это им, игрушки, что ли? — кипятился у другой стены здоровенный детина с залихватски торчащими усами. Голос его, густой и ворчливый, мигом наполнил комнату и приглушил лирические вздохи Киреева. — Люди горб ломали, наживали — и на вот тебе — отобрать! И думали, ничего им за это не будет, так и сойдёт! Шалишь, товарищи комиссары! Мы вам теперь ума-то вправим!

— Ишь ты… — раздумчиво отозвался Киреев, сбитый с романтической волны. — Ну, свой-то интерес — он завсегда ближе… А нам-то, простакам, вроде и терять-то нечего было, никогда хорошо не жили, а всё противно. Обидно, ребята… Не за себя, чёрт с ним. За Россию больно. Вот воевали, гибли, мёрзли, голодали, тифозили в окопах… Людей-то сколько положили да искалечили! А эти пришли — и получай! Мир с немцами! Да ещё и полстраны им отвали впридачу… За что гибли-то? Да и то, у них же там, в Москве, ни одного русского, нехристь одна! Прежние-то хоть и дрянь, а всё ж люди были, а эти… Куклы какие-то балаганные. И Ленин ихний на больную обезьяну похож, прости, Господи! — и Киреев плюнул и перекрестился.

— Жиды! Одно слово — жиды! — исступлённо, с сумасшедшей искоркой в глазах и в голосе твердил длинноволосый, заросший щетиной доброволец из бывших студентов, сам похожий на еврея. — Им что отца с матерью, что родину продать — плюнуть раз! Вот и продали… Дьявольское отродье!