Волжское затмение (СИ)

— Приготовиться! Без команды не стрелять! — приказал Зубов, напряжённо вглядываясь в стальной тоннель моста, ожидая подвоха. Но ничего не случилось. Это пришли подбирать раненых и убитых. Поднимали, вели, волокли… Добровольцы с интересом и пониманием глядели на это.

Город трясло от разрывов. Но здесь, у моста, было спокойно до самой ночи. К полуночи подоспела смена, и взвод Зубова вернулся к себе, на Семёновскую, в кромешной тьме. И долго после этого Витьке мерещились жуткие картины расстрела атаки на мосту. Стоило закрыть глаза, как всё это вставало перед взором и не давало забыться.

Но эти впечатления вскоре были перебиты и заглушены другими, не менее яркими. В ночь на восьмой день восстания Витьку назначили в уличный патруль. Следить за порядком, задерживать подозрительных, поднимать общую тревогу в случае проникновения в город боевых групп противника.

Половина третьего. Темень в городе почти непроглядная. Фонари давно не горят. Лишь зарево горящих окраин багрово подсвечивает чёрное ночное небо. Сонно бурча о напастях и горестях, зевая и протирая воспалённые глаза, брели вниз по Волжскому съезду трое патрульных. И скользил по мостовой, по заборам и кустам тусклый жёлтый луч керосинового фонаря. Тяжело. Сон так и пригибает к земле. Остановись, прислонись к столбу или дереву — и заснёшь. Стоя. Самый сон сейчас. Собачья вахта.

Старший патруля — Иван Гаврилович Михалёв, бывший городовой. Человек тёртый, привычный, стойкий. В лучшие времена Витька помнил его плечистым и горластым. Теперь постарел, подсогнулся, высох. Обвисли по углам рта некогда грозные тараканьи усы. И голос попритих. Но крепок ещё дядька. Руки, как тиски. Вынослив — не присядет ни разу, и бодр: старая закалка, не выветришь запросто. Службу караульную знает назубок и ребятам спуску не даёт, вострит, тормошит.

— Игнатьев! Голову выше! Встряхнись, не спать!

— Коробов! Влево посвети, вон туда, где кусты! Оглох, что ли? Подтянись! Шагов не слышу! Веселей, тетери!

Витька с Юркой вздрагивают и, чуть взбодрясь, поправляют винтовки за спинами. Крупнокалиберные, итальянские. Наши-то, мосинские, в обороне нужны: у них и бой точнее, и в штыковую с ними ходить сподручнее. Да и патроны к ним на счету: ими же ещё и пулемёты стреляют. А тут, в патруле, и итальянки сойдут, ничего…

— Игнатьев! Чего гнёшься? Живот, что ли, подвело?

— А? Нет. Всё в порядке, не беспокойтесь, — скороговоркой отозвался Юрка и послушно выпрямился. Он старше Витьки, ему лет девятнадцать. Студент. Сын офицера, погибшего в Москве в осенних боях с красными. Сдержан, угрюм и немногословен.

Вот и набережная. На том берегу, за Волгой, вполнеба яркое зарево, и река кажется чёрно-кровавой. Это горят Тверицы. Справа, у Стрелки, громада сгоревшего Демидовского Лицея. Одни стены да пустые чёрные окна. Чуть поблескивают над его обугленными стропилами покорёженные, издырявленные купола Успенского собора. А впереди — земляные насыпи и рубежи колючей проволоки на кольях. Дальше нельзя. Здесь начинаются боевые участки. Фронт… Странное и страшное слово для ещё недавно тихого, мирного, глубинного древнего Ярославля. Сидят в окопах за валами, ощетинясь винтовками и пулемётами, офицеры и добровольцы. Ждут рассвета и нового боя.

Позади, из города, доносился еле слышный шум работающих пожарных команд. Из-за реки, из пылающих Твериц, долетал треск пожара и редкая винтовочная стрельба. Здесь, на набережной, было спокойно. Но непонятный, стонущий, рокочущий гул с каждой минутой вырастал над Волгой, становясь всё более слышным и отчётливым. Он поднимался, разносился, креп и был слишком живым, чтобы принять его за звук какого-нибудь механизма. Сомнений не было: это человеческие голоса. Они звучали над рекой на разные ноты, как расстроенный хор. Колебались, терялись, будто искали друг друга, находили — и снова терялись. Но вот в этом хоре появился некий ритм и строй, и разбродный гул оформился в мотив. Уже хорошо всем в Ярославле знакомый мотив “Интернационала”. И уже смутно угадывались натужно и невнятно выпеваемые слова:

“Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем…”

Но как же это было страшно! Люди пели, будто с завязанными ртами, глухо, с немым подвыванием. Мотив был замедлен, будто каждое слово давалось с неимоверным трудом. Это был стон — тяжёлый, болезненный, предсмертный, но не жалобный, а грозный, преисполненный презрения и уже безразличного отчаяния.

— Это что… Кто? Откуда… — не в силах справиться с прыгающей челюстью, зябко пробубнил Витька. Михалёв вздохнул.

— А не знаешь? Большевики здешние, мать их за ноги, — непривычно тихим, упавшим голосом ответил он. — Вон, напротив Волжской башни, баржа дровяная стоит. Так их ещё в первый день туда свезли. Ну и вот… Поют.

Витьку передёрнуло. Слишком нереальным, бредовым было это жуткое, захлёбывающееся, будто рыдающее пение под чёрным, в багровых сполохах, небом, над кровавыми бликами по воде…

— Да как… Да как же они там? На реке… Под пулями? И… И поют! — севшим голосам еле выговорил Витька.