Воображаемые жизни Джеймса Понеке

– Хеми, да оставь ты меня в покое, мне не интересны твои наблюдения, и я тебе не друг. Когда ты вобьешь это себе в голову? Между нами все кончено.

– Но мне от тебя ничего не нужно. Я только хочу…

– Я знаю, чего ты хочешь, Хеми. И я сейчас не питаю любви ни к одному мужчине. Держись от меня подальше. Я ни на что путное не годен. Как и любой другой из здесь собравшихся. И возможно, ты – больше, чем кто бы то ни было. Все, что у меня есть, – это работа, в которой можно забыться. Рекомендую подумать о том же.

Он был прав. Я был ни на что не годен. Мне не следовало наниматься на этот корабль, но я думал, что если последую за ним сюда, подальше от мрачного города и всего, что случилось, то смогу возродить дружбу с ним. Мы могли бы стать товарищами, товарищами по боли. Но я был недостоин вины, которую Билли лелеял в своем сердце. И он знал, что наблюдать за ним и не иметь позволения предложить свое утешение или получить его самому было для меня наказанием.

* * *

Корабль – это отдельный остров со своими правилами. В свое первое путешествие мне было так плохо, что я обращал на них мало внимания и прятался за юбками Художника. На «Перпетуе» подобной защиты у меня не было. Я уклонялся от этого сколько мог, пока не назрела необходимость проявить себя хорошим человеком, хотя у меня не хватило духу выделывать смешные фортели и остроумничать. Вместо этого я обратился к своим цветным братьям, тем, к кому, как и ко мне, относились с некоторым подозрением из-за одного их внешнего вида и звука их речи. Будь ты черным или коричневым, индийцем или выходцем с Востока, людям с темной кожей приходится больше стараться, чтобы произвести правильное впечатление, поэтому мы все частенько оказывались на грани неприятностей. Это уводило меня еще дальше от Билли, но для меня много значило находиться в компании тех, кто знал, что было по другую сторону той невидимой стены, которую англичанам нравится вокруг себя возводить. Мы были притоками одной реки, сиротами одной и той же Империи. Близнецы Набарун и Набенду из Индии – никто не мог управляться с такелажем лучше них. Джонатан, который называл себя индейцем: мать его была креолкой, а бабка – коренной американкой. Этот парень мог петь на четырех языках и говорить на трех. И конечно же, Сонг, наш кок, тщедушный человечек со свирепым нравом. Он называл меня своим Шаози – Ложкой, – потому что это ему я подчинялся.

– Меня зовут Сонг[71], – сказал он в мой первый день. – Запомни, это значит сильный.

Когда я засмеялся, он принялся охаживать меня по плечам самым тяжелым половником. Я попытался сжаться и убраться с его дороги, но в итоге поплатился синяками на руках.

– Что ты смеешься, глупый мальчишка? Ты стоишь не больше, чем эта ложка. – Так он и стал меня называть, потому что для него я был всего лишь новым инструментом на камбузе. Я скоро понял, что лишний раз злить Сонга не стоило.

– Как, ты думаешь, китаец стал коком на корабле у англичан? – прошептал мне Набарун, когда мы в первый раз ели вместе. – У Сонга волшебные руки. Может превратить самое тухлое мясо и самое гнилое зерно в восточный пир. Капитан ни о ком больше и слышать не хочет.

– Сила силе рознь. – Набенду, его брат, схватил меня за плечо, заставив вздрогнуть от боли. – Слушайся его, и у тебя все будет хорошо.

Так я и сделал. Вскоре я узнал, что вкус еде придавало не волшебство, а специи, которые Сонг всегда носил с собой. К концу недели он вроде уже не имел ничего против маленькой песенки, которую я сочинил, я назвал ее «Сила Сонга».

– Очень смешно, Шаози. Но работай усердно, или я заведу себе новую ложку.

И еще был Итан. Я рассказываю о нем последним, потому что рана моя еще свежа. Итан, самый замечательный из нас. Наверное, он понял меня еще раньше, чем я понял себя. Он меня разглядел. Как мне передать то, что мы делили друг с другом, мы, изгои на том корабле? Мы все плыли по воле волн от чего-то или куда-то и, вероятно, должны были острее чувствовать свою непохожесть друг на друга, чем было на самом деле. Что для меня значило, когда Сонг называл меня Шаози или когда Джонатан пел очередную похабную колыбельную? Почему я чувствовал себя как дома, когда Итан клал широкую руку мне на затылок? Почему, когда мы смеялись, наш смех так отличался от того, которым я смеялся или заставлял смеяться других в Лондоне? Эти люди заставили меня многое вспомнить. Когда мы рассказывали о себе, мне казалось, что я слышал одну и ту же историю.

– В ту ночь пришли солдаты.

– Я убежал оттуда и спрятался.

– Лучше было уйти, чем остаться и быть рабом. Но мне не следовало их оставлять.

Мы считали себя трусами и предателями. Мы думали, что мы не можем вернуться домой.