Воображаемые жизни Джеймса Понеке

В одном человеке часто уживаются сразу два. Все то время, пока я оправлялся от побоев, работал и учился справляться с морской болезнью, второй человек во мне ворошил случившееся, погрузившись в уныние. Условия, в которых я пребывал, подходили для этого как нельзя лучше. Я оплакивал свет, который, как мне казалось, узрел в центре Империи, и в то же время я оплакивал своих друзей. Я внезапно почувствовал себя старым, восхищение новизной потускнело и сморщилось, как шкура на иссохшем скелете животного. Я не знал, смогу ли когда-нибудь вновь ощутить прежний трепет перед новизной. Пусть физически Билли находился на одном корабле со мной, я наконец понял, что друг, которым он когда-то был, перешел в другой мир, для меня закрытый. Я все еще думал о нем и, когда мог это вынести, о Генри. Это путешествие было моей карой; волдыри, и холод, и тошнота напоминали о ничтожности – моей или мира, мне было неведомо. Митчелл был моим наказанием.

Именно Итан пытался растормошить меня, когда у нас совпадало время отдыха. Ему хотелось знать мою историю во всех подробностях, а взамен он предложил свою собственную.

– Знаешь, Джимми, – сказал он, потому что именно так меня там звали, – когда я был рабом, из всех тягот самым тяжким для меня всегда было то, что в этом не было смысла. Один человек смотрит в глаза другому и ничегошеньки не видит. Сколько бы я ни крутил это у себя в голове, я не мог найти в этом смысла. От этого я чуть не спятил.

Я подумал о глубоких рубцах на спине у Итана. Мы все видели их в жаркие дни, и каждый раз мне хотелось узнать, как они были сделаны и как человек мог такое вынести. Выглядело это так, словно с него содрали кожу, а потом натянули обратно, и она срослась как попало. Там были гребни и долины, а плоть так и не обрела свой естественный цвет. И когда Итан увидел, что я рассматриваю его спину, он велел мне потрогать ее. «Не бойся, парень, но молись, чтобы тебе никогда не довелось самому распробовать, что такое настоящая порка». После этого мне стало легче выносить собственные синяки. Странно, какой утешительной может быть боль другого человека.

– Как же ты выбрался?

– Меня продали на корабль. Так что по-настоящему я никуда не выбрался. Стал рабом корабля. Меня обменивали с одного на другой. На рожон не лез, меня считали надежным. Делай так подольше, и они начнут ошибаться, начнут давать тебе чуток больше свободы. Если бы я был на суше, эти крохи свободы ничего бы не значили, но в порту, если подгадаешь время, то можешь оказаться на другом корабле и уплыть в другом направлении, прежде чем кто-нибудь заметит неладное. А потом, в некоторых частях света, к примеру, в Англии, стало немодно говорить о рабах. Им нравится, когда негры невидимы, и не нравится, когда им напоминают, откуда берутся их деньги. Все, что у них есть, по-прежнему держится на спинах рабов. Так что меня обвинили только в том, что я проник на борт, не заплатив, но человек моего роста может отработать проезд, даже если не оплатил его заранее, – зачем им меня вышвыривать, если они могут выгодно меня использовать.

Я рассказал Итану свою короткую историю из приключений и невзгод. Рассказал обо всем, кроме своих чувств к Билли, для которых я не смог подобрать слов. Рассказал о своем народе, о нашей неукротимости на дне мира.

– Иногда мне кажется, что я не из того мира, – сказал я ему.

Итан посмеялся.

– О чем ты, Джимми? Как ты можешь не быть? Это проявляется во всем – в том, как ты выглядишь, как смеешься. – Он обхватил меня огромной рукой за плечи. – Малыш маори, возомнивший себя английским джентльменом. Что ты в них нашел, парень? Они всего лишь бледные подобия настоящих мужчин. Восковые призраки. Мерзкие ниггеры. Думаю, поэтому они и крадут нас из наших земель. Поэтому и не могут смотреть на нас как должно. Мы лишь показываем им их собственную слабость.

Я помню тот низкий голос. Звучавшую в нем уверенность. Его глубокое крещендо. Я стал вызывать его на откровенность.

– А как насчет женщин, Итан? У тебя есть жена?

– У меня были женщины, но не жена. По правде говоря, даже не знаю, есть ли та, которая для меня предназначена. – И тут он посмотрел на меня, слишком долгим взглядом. Всего на мгновение дольше, чем обычно. – А у тебя, малыш маори?

– Ну, как ты сам заметил, я еще даже не вполне мужчина. У меня был раз или два, но они вряд ли достойны упоминания. – Меня встревожило то, какой по-английски чопорной стала вдруг моя речь. Интимность вопроса заставила меня растягивать слоги и использовать самые формальные выражения. Итан кивнул и вернулся к работе, начав карабкаться по снастям, его мускулы играли под глянцем пота, а вечерний свет скользил по ним, выгодно подчеркивая.

Я прибился к Итану в ученики, слишком часто и подолгу наблюдая за своим новым другом. И когда я видел, что он оглядывался на меня, я очень долго не доверял этому, думая, что мое сознание наверняка затуманено моими собственными чувствами. Долгий взгляд может ничего и не значить, и все же мне этого хотелось.