Воображала

Сестра же, напротив, казалась мне серьезнее, чем когда-либо. Она ответственно относилась к учебе, не прогуливала занятий, вовремя сдавала все работы. Словом, являла собой полную противоположность самой себя еще пару лет назад. Я, хотя и продолжала быть хорошей девочкой, ощущала себя расслабленно, как никогда, занималась лениво и из удовольствия.

Сестра все время была занята, и мы не то чтобы отдалились друг от друга, но я вдруг осознала, что вижу ее намного реже. Она проводила свободное время в библиотеке, не интересовалась юношами, которые занимали ее еще полгода назад, не ходила на танцы.

Я тоже ни с кем не крутила романов и музыка меня не интересовала, я любила только читать. Однако я оставалась самой собой, а вот сестра превращалась в кого-то другого.

Я не помню, когда в моем сердце зародилась, тогда еще смутная, тревога за нее. Мне казалось, словно сестра стала излишне рассеянной, когда она приходила, чаще всего далеко за полночь, я не сомневалась в том, что сестра была в библиотеке — глаза у нее были покрасневшие от чтения, она выглядела измотанной.

Странно, однако ее не портила даже усталость. Она придавала ей хрупкий, мученический вид, делавший ее только красивее. Сестра приходила в комнату и почти тут же ложилась спать.

Первые несколько недель я только благодарила своего бога за то, что не выбрала столь сложный факультет в столь престижном университете. Затем я стала тревожиться за нее, пробовала поговорить, но сестра лишь жаловалась на нагрузку и кляла свои обязанности будущей императрицы.

Мы жили тогда в небольшой квартирке в центре Равенны. В ней всегда было светло, чисто и пахло лавандой, которую я покупала каждое утро в цветочном магазине прямо рядом с нашим домом. У нас было две комнаты, но мы жили в одной. По вторникам и пятницам с утра приходила горничная, а обедали мы в симпатичных термополиумах, где подавали чудесный кофе с булочками и просто восхитительные согревающие супы.

Помню, мы с радостью обустраивали наш дом, только наш и ничей больше. Покупали приятные глазу мелочи, выбирали обои, расставляли вещи.

Но к моему восемнадцатому маю на земле у меня, посреди всего счастья, которое должно было у нас быть, создалось впечатление, что я живу одна. Я пыталась звонить родителям, но папа лишь сказал, что сестра делает то, что должно и ответственно относится к своей судьбе.

Часть меня согласилась с ним, и я даже заподозрила себя в зависти к положению сестры, впервые в жизни. Однако, волнение мое не утихало. Сестра становилась все более рассеянной, и тогда я начала водить ее к психотерапевтам, психологам и психоаналитикам, каждые выходные мы выбирались, чтобы выяснить забытые подробности ее детства или нюансы отношений с родителями.

Сколько драгоценного времени утекло тогда на бесполезные знания, которые не внесли абсолютно никакой ясности. Никто не знал, что происходит с сестрой, хотя все признавали, что она выглядит изможденной.

Словно в тумане проходили тогда мои дни, тревога заставляла меня всюду искать подсказки, но ни одна из них не оказывалась верной. Я не понимала, что творится с моей родной сестрой.

Я хорошо помню день, когда моя неясная тревога сменилась страхом.

Май подходил к концу, и дневная жара уже открывала дорогу июню, однако вечера оставались приятными в своей прохладе. Я сидела у окна, наблюдая за мужчиной и женщиной, спорившими о том, купить ли картину в антикварном магазине напротив. Они меня веселили, хотя в их диалоге не было ровным счетом ничего необычного. Ароматный запах сирени внушал надежду на прохладу и днем, я пила эту удивительную сладость, слушая дискуссию о безвестном художнике, который, наверное, никогда прежде не удостаивался таких дебатов.

Волнение неожиданным образом ушло из моего сердца, вот насколько хорош был вечер. Я открыла маленькую коробочку с бальзамом для губ, и к запаху сирени добавился нежный запах ландыша. Я коснулась пальцами теплого воска, тут же поддавшегося теплу моего тела, провела им по губам, оставляя на них сладость. Коробочка закрылась с мягким щелчком, и я принялась рассматривать ее. На крышке была нарисована балерина, замершая в кульминации кабриоля. Под ней белело несколько крохотных ландышей, которыми и пах бальзам. Я погладила коробочку, на ощупь она была гладкой и холодной, а внутри, под крышечкой, притаилось крохотное зеркальце. Я рассматривала коробочку, потом кольцо на моем пальце. На восемнадцатилетие сестра подарила мне серебряный перстень исключительно тонкой работы, с вензелями, переходящими в какой-то растительный орнамент из прошлого века, такой тонкий и нежный, и в то же время монументальный. Такие вещицы любили при императрице Виктории, моей прабабушке, а после, сразу из модного, они нырнули в безупречно винтажное, таким образом навсегда сохранив достоинство. Перстень венчал розовый кварц, оплетенный вензелями так крепко, что казался естественной частью металла.

Ты и сейчас можешь его увидеть — с моего совершеннолетия я ни разу не снимала кольцо, подаренное сестрой, и не сниму, а когда умру, меня погребут вместе с ним.