Вопреки всему (сборник)

Земные, уязвимые, сотворенные из того же материала, что и Куликов, наполненные всем, чем положено быть наполненным человеку, — надеждами, болями, страданиями, внутренним светом и в ту же пору — темнотой, сомнениями — всё у всех вроде бы одинаковое…

Только одинаковое ли? Только одинаковы ли люди? Если бы они был похожи друг на дружку, как мухи на кухне в летнюю пору, то вряд ли бы сумели так мастерски, любовно преобразить родную землю, разбить ее на умные квадраты, в одном квадрате вырастить озимую пшеницу, в другом — ячмень, в третьем — яровую рожь, в четвертом — посеять гречиху, так называемый "исходник" для очень любимой русским народом каши, в пятом — овес, чтобы потом, на праздники, хотя бы немного подкормить лошадей…

Особая статья — овощи, картошка, свекла. Это то же есть. В общем, жить можно. Тем более, с паспортом в кармане. Теперь, когда имеется паспорт, надо готовиться к трехгодичному протиранию штанов на студенческой скамье. Когда закончит председательские курсы — будет дипломированным специалистом.

Это подбадривало Куликова, рождало в душе тепло, добавляло сил, даже улыбаться хотелось, что-нибудь совершить, смотаться на рыбалку и поесть свежей речной ухи, приправленной зеленым луком и горошинам черного перца, а водку закусить испеченной в костре картошкой. М-м, это такое роскошное диво — уха и печеная картошка… Настоящее явление. Божеское. Хоть и был Куликов членом партии, хорошо помнил, что вступил на фронте в самую жестокую пору, когда Гитлер спал и видел, как он принимает парад свои войск в Москве, а в Бога верил…

Сильно верил и считал, что только благодаря Ему, Его хорошему отношению, остался жив в нескольких жестоких молотилках, это Бог вернул его с того свет, на этот и позволил девушкам-медичкам извлечь вконец израненного пулеметчика из могилы.

Благодарен был Куликов, очень благодарен своей терпеливой земле — за то, что она так щедро отзывается на незамысловатый, но такой нужный и земле приятный уход за ней. Дело это, несмотря на незамысловатость, очень хлопотное, многотрудное, обихаживать родную землю — штука такая же обязательная для всякого человека нашего, как и защита Отечества.

Это Куликов понимал в своей деревне, пожалуй, лучше всех. Ехал он вдоль полей, в том числе и башевских, им обработанных, подкормленных и облагороженных, и сжимал рот в твердую прямую линию — боялся расслабиться, распустить губы и расплакаться, — да, именно это приходило ему в голову, и он сдерживал себя. Он давно уже должен был лежать на погосте, но не лежит, давно должен был находиться с многочисленными своими ранами в инвалидном доме, но он работает на очень непростой председательской должности, коптит белый свет и в деле своем очень даже преуспевает…

Ехал Куликов на бричке, разомлевший, в мягкую вату от тихих душевных излияний обратившийся, угодия свои и соседские внимательно рассматривал и совсем не заметил, как прикатил в Башево.

А в Башеве, в конторе колхозной, его ожидала телефонограмма, переданная из района (со ссылкой на область, это была непростая телефонограмма): через два дня явиться в отдел, именуемый райздравом, для медицинского освидетельствования…

Чего-чего, а именно этого боялся Куликов — медкомиссии, хотя врачи в районе были свои, и все вроде бы знакомые — у них бывший пулеметчик бывал много раз, и знаком был неплохо, и из Башево им часто привозил колхозные гостинцы, а тут словно бы коса нашла на камень… Врачи смотрели на Куликова в упор и будто бы не узнавали его, — ну словно он приехал из соседнего района или вообще из Ярославской пли Тульской области. Или даже прилетел с Дальнего Востока.

Началось все с молоденькой, тонкой, как камыш на озере хирургини, лишь недавно закончившей институт. Она хорошо помнила студенческую скамью, седых профессоров в накрахмаленных шапочках, насквозь прошибающих бедных студентов колючими взглядами, строгие экзаменационные сессии и, честно говоря, боялась совершить какой-нибудь самостоятельный шаг.

А вдруг за него спросят, и жизнь тогда окажется крохотной и ржавой, как пролежавший несколько месяцев в грязи гривенник? Этого хирургиня боялась.

К Куликову она обращалась вежливо, по имени-отчеству. Увидев багровый шрам у него на животе, пугливо округлила глаза.

— Это откуда, Василий Павлович?

— Да вот… Немцы оставили на память.

— Ранение?

— Так точно, ранение.

Хирургиня озадаченно покачала головой, по-детски шумно втянула в себя воздух.

— В каком году получили это ранение?

— В сорок четвертом. Летом.

— А это? — она перевела взгляд на плечо, также отмеченное шрамом.

— Тогда же, в сорок четвертом году. Только на два с половиной месяца раньше ранения в живот. Весной это было.