Вопрос смерти и жизни

Я снова и снова прокручиваю в памяти последние тридцать шесть часов ее жизни. Я ни на секунду не отходил от нее и бесчисленное множество раз целовал ее в лоб и щеки. Она почти не реагировала на мои поцелуи, но это не имело значения. Ее смерть стала избавлением для нас обоих: для нее – от постоянной тошноты, боли, усталости, прощания с друзьями и близкими; для меня – от беспомощного наблюдения за ее страданиями. Последние тридцать шесть часов были для меня самыми тяжелыми: морфин и лоразепам, которые она принимала, даже в небольших дозах, затуманивали ее сознание и мешали говорить. Всякий раз, когда Мэрилин на несколько мгновений открывала глаза, я пытался что-то сказать, но она только улыбалась, с трудом произносила пару слов, а потом снова засыпала. Помню, как я злился на медсестру за то, что она дала слишком много морфина, тем самым лишив меня возможности поговорить с Мэрилин в последний раз.

В памяти неожиданно всплывает еще одна прощальная сцена из далекого прошлого, о которой я давно забыл. В то время я работал с пациентами с терминальной стадией рака. Иногда больные чувствовали себя настолько плохо, что не могли присутствовать на групповом собрании, и просили меня приехать к ним домой. Разумеется, я соглашался. Однажды с подобной просьбой ко мне обратилась Ева – пожилая женщина, умиравшая от рака яичников. Прежде она редко пропускала групповые встречи. Я приехал на следующий же день после ее звонка. Сиделка впустила меня в дом и провела в спальню. Увидев меня, Ева широко улыбнулась и слабым хриплым голосом попросила оставить нас. Сиделка вышла из комнаты.

Она выглядела изможденной и хрупкой, а ее некогда мощный голос стал не громче шепота. Врач предупредил, что жить ей осталось недолго, и посоветовал лечь в больницу, но она отказалась, предпочитая умереть дома. Она повернулась ко мне, взяла меня за руку и, глядя прямо в глаза, сказала: «Ирв, последняя просьба. Пожалуйста, лягте рядом со мной».

Я не мог ей отказать – я бы никогда себе этого не простил, – хотя меня преследовала мысль о том, как я буду оправдываться перед мрачными и суровыми членами комиссии по медицинской этике. Не снимая обуви, я лег на спину рядом с ней. Держась за руки, мы проговорили минут двадцать пять и попрощались. Я горжусь тем, что смог хоть немного утешить эту милую женщину.

Когда это воспоминание испаряется, мои мысли возвращаются к Мэрилин, лежащей в своем гробу глубоко под землей. Но я не могу, не хочу думать о кладбище или о ее могиле – я знаю, что моей дорогой Мэрилин на самом деле там нет.

Я чувствую, как печаль отступает. Возможно, я уже испил свою чашу отчаяния до дна. Но вскоре я получаю электронное письмо от Пэт Бергер. С ее мужем Бобом Бергером мы были самыми близкими друзьями во время и после учебы в медицинской школе, но три года назад он умер. Ближе к концу его жизни мы вместе написали книгу «Я позову полицию» о том, как он выживал в Венгрии во время Холокоста. К письму приложена восхитительная фотография Мэрилин, сделанная три года назад под цветущим стеблем магнолии. Глядя на снимок, я вспоминаю те счастливые времена. Эти воспоминания вновь разжигают мою боль и возвращают меня к реальности. Я не сомневаюсь, что мне предстоит еще много страданий.

* * *

Хотя мне уже идет восемьдесят девятый год, мне еще многое предстоит узнать о жизни – в основном о том, что значит быть независимым, самостоятельным взрослым. Я так много сделал в своей жизни – стал врачом, заботился о пациентах, учил студентов, писал книги, стал отцом и воспитал четырех любящих, щедрых и творческих детей, – но я никогда не жил один! Да, это шокирует, но это правда. Я сам себе удивляюсь и все время повторяю: я никогда не жил самостоятельно.

Мы с Мэрилин познакомились в старших классах школы и были неразлучны, пока она не села на поезд и не уехала в колледж Уэллсли в Массачусетсе. Я остался в Вашингтоне, округ Колумбия. В то время я посещал подготовительные курсы в университете Джорджа Вашингтона и жил с родителями. Целыми днями я только и делал, что учился.

На самом деле у меня были веские основания для беспокойства: в те годы во всех медицинских школах США была принята фиксированная 5-процентная квота для студентов-евреев. Где-то я слышал, что выдающихся студентов медицинские школы принимают после трех, а не четырех лет обучения в колледже. Для меня это было важно: мне не терпелось поскорее жениться на Мэрилин. Честно говоря, я страшно боялся студентов Гарварда, которые могли предложить ей гораздо больше – утонченность, богатство, статус. Естественно, я ухватился за возможность сократить нашу разлуку и был полон решимости поступить в медицинскую школу годом раньше. Если за три года учебы в колледже у меня будут все пятерки, рассудил я, им придется принять меня на первый курс. Именно так и произошло.