Вор

— Сядь, Аггей, и молчи… смеются над тобой!.. — приказала Вьюгá, отрывая от ветки самые крупные виноградины. — Эй, писатель… гляди и опиши всех нас. Опиши: был, мол, Митя, комиссар полка; стал, мол, Митя боязливее волка… Думаешь — не позволят? — нахмурилась она, когда Фирсов отрицательно покачал головой. — Ты правду пиши, тогда позволят…

Тут Артемий внес в деревянной крашеной миске заказанную мурцовку и поставил ее на стол. (— На, жри, мосье… — ругательно сказал он при этом, уходя прочь.) Мурцовка эта, непостижимая выдумка Аггея, на которой он испытывал покорность и повиновение редких своих друзей, представляла собою дикую смесь пива и водки, в которой устрашающе плавали кружки лимона и огурца.

— Ну, давай дружиться, Митя. Присаживайся! — недобро начал Аггей, протягивая в его сторону деревянную ложку. — Похлебаем вместе и заведем с тобой нежную любовь. Обиду твою забуду тебе… Молчишь? Не желаешь? Ну, чорт с тобой, и сломай себе ногу! — Он махнул всей пятерней, а Финоген все щурился на сына, стремясь постигнуть происшедшую в нем перемену. — Ну и чорт… у меня у самого стаж партейный… я архирея задушил! Эй!.. — наткнулся на Саньку его задиристый гнев. — Чего раззявился? Жениться хочешь, котят развести? Папось-ка, у меня сюлоськи спадают?.. Пошел вон отсюда! — Он внимательно проследил санькин уход и вдруг сделал капризное недовольное движение: «Зачем, зачем я его, выгнал? Не он, не он мой недруг!» Он ткнул рукой к направлении неподвижного Митьки. (У того был сильнейший жар, и он вряд ли что понимал.) — Дурачинка, чего нахохлился? Ведь еще глаз я не закрою, а ты уж с ней спать станешь! Сгоришь ты в ней, сопреешь от нее! У, Манька!..

В следующее мгновение Аггейка уже буйствовал и бился. Сразу стал всем понятен его самоубийственный порыв. Звон стекла смешался с женскими визгами. Кто-то опрокинул стул, кто-то наступил на гитару, ибо в тот же момент жалостно и разнозвучно брызнули разорванные струны. Обозленные воры, руководимые Артемием, наступали на Аггея, который, с посинелым от бешенства лицом, стоял на отлете, готовый защищаться. В действие вступала кровь.

— Пойдем, проводи меня… — сказала Фирсову Вьюгà и, не дожидаясь согласия, подхватила его под руку. — Перебьются теперь. Иди, больше тебе наблюдать здесь нечего. Тут теперь будет нехорошо.

— Манька… Любца себе нашла? Не уходи, — плохо будет! — кричал через головы других Аггей, дергаясь, как в агонии.

Последнее, что отпечатлелось в памяти Фирсова навечно, были огненно-красные штаны Аггея, во весь рост стоящего на столе. Старый Финоген, оставленный всеми, странно озирался по сторонам, сидя на стуле своем, как на позорном эшафоте. И, наконец, Фирсов, уже одеваясь, выглянул из передней на часы. Стрелки неотвратимо подкрадывались к двум.

XXVII

Длилась на дворе ночь, когда Фирсов и Вьюгà вышли из шалмана. Прошел снежок, и все стало до удивительности ровно и девственно. В небе обильно вызвездило, и, кроме того, светила нестерпимая луна. Застылые тени струились по искристым сугробам. Пугали неосвещенные углы, а за воротами подкарауливала еще большая тишина.

Вьюгà дала знак Фирсову выйти из ворот. Одетая в каракуль и белый пушистый платок, она показалась Фирсову видением, вырванным из чьего-то разгоряченного воображения. Романтические настроения, почти легкомыслие, овладели им. Возрожденный от только что пережитой дряни острым благодетельным морозцем, незатоптанным снегом и тайными волнениями ночного часа, Фирсов расчувствовался самым пошлейшим образом. Впрочем, он догадался взять спутницу свою под руку, и она благодарно оперлась на него. Он поглядывал на ее иссиня сверкающий профиль, на непокорные локоны над высоким, непорочным лбом, на темные, неспокойные, еще смеющиеся губы. Он счастлив был именно тем, что ничего не понимал в происходящем.

Вдруг она судорожно приникла к Фирсову, вконец сраженному удивленьем. Он еще щурился на нее сквозь очки, а она уже целовала его, длительно и с неподдельной горячностью.

— Целуй, целуй же… вот глупый! — дышала она ему в лицо холодными повелевающими словами и искала губами его толстых, растрескавшихся за вечер, губ. — Видишь, видишь ты?..

Растерянно и вяло Фирсов ответил на поцелуй. Лишь через минуту он понял все, и это спугнуло дикую, благословенную прелесть ночи. В немногих шагах от них стоял закрытый автомобиль, как бы всматриваясь в тишину улицы двумя зрачками потушенных фонарей. Фирсов инстинктивно обернулся. Неотличимые друг от друга люди входили в ворота дома, откуда только что вышли Вьюгà и ее непредприимчивый спутник. О начинающейся облаве, однако, он догадался прежде, чем увидел усиленный наряд милиции, шедший им навстречу. Тогда он сам, необузданный и смешной, наклонился к нечаянной возлюбленной своей, не замечая, что очки его царапают ее щеку.

— Что… что ты говоришь? — взволнованно спрашивал он.

— Очки… очки сними… какой же кавалер в очках! — терзала она шопотом насторожившийся фирсовский слух и увлекала на лавочку возле каких-то высоких ворот.