Вор

— …Я ведь в молодости выписной красавец был… — шелестяще, точно ворошил полуистлевшую бумагу, начал Манюкин. — Скажу по совести, в тринадцать лет чуть-чуть не соблазнил супругу нашего домового батюшки… чудом уцелел, и в этом вижу Провидение-с! (— Тут рассказчик заметил странную рассеянность собственного внимания. Нехорошая испарина проступила по его лицу, вялое воображение раскачивалось чрезвычайно медленно. —) Сижу раз вечером… тоска. Беру телефонную трубку: «Нацепите мне гвардии поручика Агаррина! Мрси!.. Ссаша, ты?» — «Я», — отвечает. «Немедленно бросай пить, — кричу (— ибо винищем так и разит!), — и кати ко мне; махнем поупражнять руку!» Через десять минут влетает Сашка ко мне: кантики на нем, бантики, аксельбантики… «Куда?» — «В клубе, — говорю, — омары замечательные…» Ясно, летим с грохотом. Входим — в пшенку дуются. Мы моментально к столам и к утру, разумеется, вдрызг пропихались. Сижу это я (— как раз под люстрой, между прочим!), и очень мне мерзко за какую-то детскую мою, потерянную чистоту. Денег ни самомалейшего сантима, и череп, чувствую, какой-то тоненький стал, ровно яичная скорлупа. Тут уж заря всходила, этакая розовая вата в окошки лезет… Гляжу — под ногами винная лужа, и в ней сторублевка плавает… не поднять ли, думаю (— авось отыграюсь —), да стыдно! (— Так описывал Манюкин, и никто не видел лужи под его ногами, в которой плавала измятая оськина трехрублевая бумажка, но все видели описываемую Манюкиным. — ) И вдруг чувствую за спиной у себя восьмое чудо красоты и изящества. Так меня сразу по всему нерву и прошибло. «Она, — думаю, — она, о которой двадцать четыре года с терзаниями мечтаю я, отправляясь на сон грядущий! Боже мой, неужели затем началась моя бедная юность, чтоб теперь погибнуть у ног красоты?» Трещу по швам, а не смею оглянуться… Стиснул зубы (— Манюкин поскрипел зубами —), оборачиваюсь и сразу чувствую, что приступил мой конец и собственноручно держит мена за горло. И вот… Манюкин барственно откинулся назад и заложил ногу за ногу: — сидит, понимаете, толстый такой мужик… обвислости свисают на нем кольцами, и вместо рожи лиловый баклажанище. Аденоид, а не человек, — извиняюсь за выражение! А рядом с ним… — Манюкин тревожно покосился на застонавшего Доньку — …обвив его ручкой за шею — она, она! Бледная такая, а глаза… глаза… как какой-нибудь… сталь синяя. Пригвоздился я к ней, жду гибели. Дергаю за полу Агарина, всего меня горит и ломит: «Кто это? — шепчу. — Говори, или я прострелю тебе затылок!» — «А это, — отвечает, — Гига Мантагуров, знаменитый человек, коннозаводчик и нефтяник. Видишь, фибровые чемоданы? Так он в них деньги носит… и в каждом по нефтяному океану!» — «Врешь?» — «Убей меня бог!» — «Саша, говорю, тогда, — плачь и молись обо мне, ибо я конченный ребенок…» Вокруг полнейший ералаш, бронзовые канделябры по полу раскиданы, карты в лужах мокнут, а она сидит… как какой-нибудь алавастровый сосуд… и свежестью, свежестью несет от нее… как от самой матерной земли! Встаю я, грудь расправил, и бровь у меня… играет, как подрисованная. Подхожу я к этому Мантагурову, да как бацну графином об стол. «Бонжур, — говорю, — Сергей Манюкин!» Он, ясно, струсил, протягивает мне чемодан, но я ни-ни! — «Гига, — говорю я величественно, — все зависит от настроения души в данную минуту человека. И вот я! Я никогда не делал вреда даже своей собаке, но ты у меня сейчас будешь прыгать до потолка!» Он смотрит на меня, видит — красавец с роковыми глазами, догадывается и делается бледный весь. «И вот, — говорю, — либо давай играть на нее, эту смертельную красоту, которой ты не можешь оценить, либо прыгай пулей к потолку!» Он вдруг хохотать, кадык прыгает у него и свистит, точно канарейка в глотке бьется. «А что поставишь?» — хрипит раздирающе. «Кузнецкий мост ставлю в Москве!»— вскричал я, безумея от страсти. «Нет, — говорит, — моя дороже…» — «Тверская мазу!» — «Мало». — «Доргомилово, чорт!» — сказал я тихо и поднял указательный палец. Тут он сдался… «Давай, — сипит, — польский банчок, на семнадцатую!» (Как раз семнадцать лет красавице!) Мечу, два лакея колоды распечатывают. Право-лево, право-лево… бац, две дамы. Вторая колода, наново… трах, две десятки. Сашка шипит сбоку: «Отступи, байстрюк, отступи, — крахнешь!» Я все мечу, лица на мне нет… лица нет… лица…

Что-то случилось на этом месте с Манюкиным. Остановившимися глазами он глядел прямо перед собою и, повидимому, не понимал ничего. Из раскрытого его рта вырвалось подавленное рыдание. Он прервал свое вранье потому, что кто-то, кого там не было, легонько дунул ему в лицо; это походило также на слабый ветерок. Он сам не знал, предвестье чего это было. Он сделал героическую попытку продолжать рассказ, но вдруг забыл; он забыл все, забыл сразу, забыл катастрофически, — он не понимал, чего ждут направленные на него взгляды, и лишь шарил растерянными пальцами себе по лицу. Одинокость его бесславной старости потрясала. Потом он не спеша встал и пошел к выходу; Артемий побежал за ним..

— Не трожь его, томно ему… — крикнул кто-то.