Вор

И Пирман снова банковал, с новым отчаяньем выигрывая комканные митькины кредитки. Он чужд был митькина азарта, он пришел сюда заработать малую толику на пьяном воре, но ему безумно везло, и он проклинал свое шальное счастье, выдвигавшее его в герои вечера.

— И давно он так? — шопотом спросил Фирсов, забегая вперед, чтоб увидеть митькино лицо, но на него зашикали, и он остановился на месте.

— Двенадцатую тыщу крутит! — жалобно прошелестел Санька и, махнув рукой, огорченно выбежал из комнаты.

Прежде чем уйти отсюда, Фирсов успел приметить две вещи. Судорожно приподнятая бровь обнажала тусклый, серый митькин глаз. В пальцах, постукивающих по столу, было больше выражения, чем в этом спокойном, обесцвеченном болезнью лице. Запущенные бачки добегали до самого почти подбородка и грязнили щеки. Второе: достав деньги, Митька всякий раз поправлял крохотное голубое колечко на мизинце, повидимому — тесное ему до боли.

И вдруг Фирсов почувствовал, что все это необыкновенно и не повторится больше никогда. Лишь на перегоне двух эпох, в момент великого переустройства, возможны вот такие болезненные метания… да, да, оторвавшейся планеты! О, этот гнусный дым, дикие страсти, зарожденные скукой жизни, суматошный кутеж Пресловутого и грозное митькино издевательство над выигрывающим партнером — все это сверканья одного и того же махового колеса. Когда он выбегал в соседнюю комнату, где висел теноровый смешок Оськи, он расстегнул свою «фантазию»: воротник ему врезался в шею. — И верно: стремясь доставить посетителям полный домашний уют, Артемий не скупился на дрова.

XXV

Разгульно бледный, в синей шелковой рубахе, Донька дочитывал стихотворение о воре. Его стихи не блистали уменьем, ни даже вычурной рифмой, а, просто, он пел в них про свою незавидную участь, и, правда, чернильницей ему служило собственное сердце. Он читал про утро, в которое закончится его пропащая история и которое (— серенькое, гадкое такое)! будет ему дороже майского полдня. Тогда суровая рука закона поведет его, Доньку Курчавого — «как варвара какого иль адмирала Колчака»… Пили и поили поэта; и еще поили мелкорослого гитариста с экзематическим лицом, и тот безотказно пил в забвение своего удивительного дара. («В консерваторию готовился, а вот на свадьбах краковяки отмазуриваю!» — со скрежетом пожаловался он Фирсову, когда тот подошел похвалить его.) Потом он ударил по грифу коротышками пальцев, а Фирсов украдкой записал, держа книжку под столом:

«Согласнейшие в мире любовники не соединяются так в любовной хватке, как слился этот человек со своим инструментом. Он то нежнейше гладил воркотавшие струны, то зверем напускался на них. И тогда пальцы его расцарапывали вздрагивающую гитарную мякоть, точно хотели вырвать последнюю пригоршню звуков и уж обеззвучить гитару навек. И хотя никто не знал названия пьесы, всем одинаково мерещился образ утопающего корабля…»

— О чем это вы, товарищ, записываете? — раздался над самым его ухом вкрадчивый и приторный голос.

Беда грозила со стороны самого Оськи, в меру пьяного, но насмешливого и опасного. Впрочем, все тотчас разъяснилось; за сочинителя вступились знавшие его еще по пивным. И вдруг фирсовские шансы поднялись на неимоверную высоту. Уже протянулись руки качать редкостного гостя, уже вытаскивали его за рукав из-за стола и поднимали на воздух.

«Закачают, ей-богу, закачают…» — мучительная проползла мыслишка, но тут в дело вступил сам Оська.

— Пиши, пиши про нас… — растекался он, поднимая тост за искусство (— вообще, не только за граверное). — Пиши, ведь и мы люди… — и подсовывал зачем-то Фирсову подмоченные в вине конфеты. — Ты на меня гляди. Кто я есть? Я есть индивидум…

— Что ж, это хорошо или плохо? — крикнули со стороны.

— Средне!.. индивидуум Осип Пресловутый. Господи, ведь я же великий человек, а пребываю в неизвестности. Вот, на, возьми на память! (— он вытащил из кармана кредитку, чтоб тот сам мог удостовериться в его искусности.) Фирсов нечленораздельно отшучивался, оглушенный впечатлениями. — Намедни говорят мне: «Ты, Оська, квартиру обчистил!» Господи… Да ведь я же с заглавной буквы вор… Нас девятеро на всю Россию, и на четвертом месте я. Спроси любого, кто на четвертом месте — и всяк ответит про меня… Да что ж, я шнырик, что ль, какой? Да что мне дед-то мой сказал бы тогда?.. — он всхлипывал самым настоящим образом.

Перекувырк все возрастал и ширился. Посредине с застылым лицом плясал тот же курчавый Донька, и под ногами его похрустывало разбитое стекло, а на столах меланхолически бренчали стаканы. Фирсов обернулся ответить Оське, но, вместо него, уже сидела там встрепанная, худенькая женщинка, со странно блестящим взглядом. На его глазах она залпом опорожнила посудину, доселе безнаказанно поплясывавшую на столе, и прокричала в гущу движения: «барина, барина!»