Вор

Здесь начинался шалман Артемия Корынца, скрытное и пьяное место, место гульбы и отдыха, отдыха от опасностей повседневного риска. За пропоем вчера добытых денег тут составлялись новые планы набегов на мир и его обитателей. (— Здесь можно было также и проиграть добычу, причем Артемий взимал всего по полпроцента с кона.) Пускали сюда только крупных по летам и опыту, а из молодых лишь тех, кто с отроческих лет был отмечен печатью воровского гения. Сам Артемий, отец воров (прозванный Корынцем за побег с Сахалина через Корынский пролив), собственнолично встречал гостей именно здесь, в якобы прихожей. Его мелкие бегучие глаза были разделены огромным тонким и острым носом, придававшим лицу оттенок почти богоборческий. Глаза эти сразу охватили Фирсова, выцеживая всю его вредную или полезную суть.

— Пожалуйте, пожалуйте… — сказал он, выслушав объяснения Аггея. — Мы гостя, если с дружбой к нам, не гоним. И описать нас тоже хорошо, который человек чем дышит. Сам Максимка писал про нас, да уж давно. А у нас нынче Оська гуляет!

Огромной рукой он гладил бороду, редкую, но такую черную, точно приставную, и волосы, подстриженные и подбритые по-кучерскому. Неоднократно стриженые еще царской каторжной бритвой, они сохранили и посейчас свою бессединную густоту. Помогая Фирсову раздеться (и уложить полушубок на сундук, ибо вешалка была завешана одеждой на целый метр от стены), он кстати прошарил его карманы, лишний раз удостоверяясь в его безвредности. — Артемиев поношенный пиджак внушительно пахнул камфарой.

— Пожалуйте… проклаждайтесь, — сказал Артемий, привычным жестом откидывая портьерку.

Впервые Фирсов наблюдал в непосредственной близости описываемый им быт. Однако ничего чрезвычайного тут не было, а, просто, веселились люди. Несколько шумных парней рьяно подкидывали к потолку неказистого человечка, так что полосатенькие брючки задрались у него, а развязавшийся галстук бантиком попрыгивал, как птичка, на его крахмальной груди. Впрочем, человечек не противился, а всего лишь хихикал, счастливый столь товарищеским расположением.

— За что ж его так?.. — обернулся Фирсов к Аггею.

— А очень довольны им! — пояснил, усмехаясь, Аггей. — Это, видишь, Оська Пресловутый, — не слыхал? Знаменитый человек, ты поприглядись… ты ведь сбираешь всякие редкости!.. — Вслед затем Аггей отошел от Фирсова. — Ну, гуляй в свою голову, — сказал он ему напоследок.

(Лишь впоследствии разведал Фирсов подробнее об Оське. Осип Пресловутый, родовитый фальшивомонетчик, был четвертым в своем славном роду. Сухощавый и сильно подвижной, он походил немножко на штопор. Кстати: двадцатипятирублевку, изготовленную его знаменитым дедом, Ларионом, подарил Александр II какому-то отличившемуся герою. Этот Ларионов отросток справедливо мнил себя состоящим почти в графском достоинстве. Ныне, празднуя выпуск новых билетов, Оська угощал приятелей и женщин, а попутно заводил новые знакомства. Оська стремился быть приятным и общительным человеком.)

Только тут почувствовал Фирсов, какую совершил ошибку, отправившись именно с Аггеем. Едва тот был узнан, градус гульбы сразу как-то снизился. Новые, однако, прибывали люди, новые раскупоривались бутылки. Вскоре Фирсов выпивал из подсунутого ему Санькой стакана, втихомолку приглядываясь к обстановке артемиева вертепа. Гости подходили к столу, закиданному всяческой едой и питиями, брали желаемое и снова предавались развлечениям. Кто-то хвастался разыгранным бабаем, откупоривая бутылку перочинным ножом. Кто-то, женщина, напевала перед зеркалом, расцарапанным вензелями и с бельмами почтенной старости. Всяк веселился и отводил душу по-своему.

— …нельзя! Эх, Федор Федорыч… — с надрывом шептал Санька, чуть не плача, ибо был изрядно хмелен. — Что ж это такое! Видал ты, ведь и хозяин тут. Скажи, чего ж он добивается-то… с четырех концов себя жжет. Уж и не узнает никого. Пойдем, пойдем, взгляни на хозяина… как мытарит он меня! — он настойчиво потащил Фирсова из-за стола в последнюю комнатушку, отделенную, кроме портьерок, еще и плотными дверями. (— Игорная комната была скромнее и как-то серьезнее. Два фальшивых окна приукрашены были зелеными гардинами. Здесь подобие ковра устилало пол, а в предыдущей комнате пол был просто усыпан опилками.)

В прокисшем, слоистом табачном дыму, за зеленым сукном заправского игорного стола, стоял во весь рост Митька. Фирсов узнал его еще сзади по какой-то окаменелой прямоте спины. Общипанные и темные люди, любопытствующие или сочувствующие, с мрачным восторгом созерцали, как Митька проигрывал деньги небольшому еврею с очень грустным лицом. Неизменно выигрывая, этот поминутно прятал в карман свой выигрыш и порывался встать, и тотчас же какой-то человек из темноты (лампа низко свисла над столом, и углы пропадали во мраке) усаживал его на место небрежным нажимом в плечо.

— Не могу, не могу я больше… — кряхтел тот, обливаясь потом чрезмерного волнения.

— Пирман, банкуй! — тихо и повелительно звенел митькин голос.