Вор

Они наняли извозчика, добренького такого старичка, всю дорогу жаловавшегося на времена, и ехали по самым людным местам. Дорога была дальняя, и за весь путь они не обменялись ни полсловом. Только проезжая большую площадь, Аггейка неожиданно толкнул спутника своего в бок.

— Знаешь, кто еще будет там? — спросил он тоном превосходства и в самое ухо Фирсова.

— А кто? — вздрогнул Фирсов, ибо доселе мысль его носилась где-то в чрезвычайном отдалении.

— Отец приехал мой, — воркотал на ухо Аггейка. — Я тебе скажу. Ты свой, тебе можно. Я ему, видишь, письмишко написал. Исправился, мол… служу, дескать, на видном месте, делопроизводителем. (— Фирсову весьма не понравилось аггеево остроумие, и он откровенно поморщился.) Написал ему: «приезжай, мол, повидать свою кровь, как она по земле ходит. Кстати и помиримся». Яблоко, с дерева упав, все-таки лежит под яблоней. Сын же я ему, старому чорту, или нет? (— Он произносил слова с величайшей издевкой.) Ведь нехорошо в ссоре жить с отцом, как ты думаешь?

— Да уж ясное дело… — мямлил Фирсов, проклиная свой сочинительский жребий. Злое дрожанье аггеева голоса пугало его. Месть, — но, может быть, и в самом деле примирение? «В ноябрьском небе не угадать, с которой стороны светит солнце», — вспомнил он начало третьей главы, которую тогда писал.

Слегка ущербленная луна, стиснутая пустячковыми облачками, всходила над ночными переулками. В ее зеленоватом сиянии явственно чернели трубы и бегучие, живучие их дымки. Морозило, и люди щедрее подкидывали поленья. Все больше двухэтажненькие, иззябшие стояли тут, этакой лесенкой, ибо бедный этот переулок, ломаясь посредине, круто сбегал вниз. Проезжая мимо фонаря, Фирсов как бы ненароком заглянул Аггею в лицо и поразился мягкой его умиротворенности. Глаза улыбались, как бы отважно зная, куда, в конечном итоге, тащит его малосильная извозчикова лошаденка.

— …скажи, Федор Федорыч, верно это, будто французы жаб едят? — спросил он вдруг.

— Ну, собственно говоря, не самих жаб… — сурово заворочался Фирсов (и втайне подумал, не убежать ли ему во-время). — Они, собственно, ножки, кажется, жарят… с соусом.

— А ведь это тоже ржавь, — перебил его Аггейка. Он помолчал, как бы давая время Фирсову сообразить, какие могут быть разные мысли у двух, хотя бы и сидящих рядом. — Пчхов мне как-то говорил… все доказывал, какой я плохой человек. «Каждому, — сказал, — металлу своя ржавь. У меди, — говорит, — зеленая; на железе, напротив, красная… а на алюмине совсем белая». — «Какая ж на мне ржавь?» — спрашиваю. А он: «На тебе черная», — говорит. Нет, Федор Федорыч, моя ржавь другая…

— Ведь как… воздухи железо едят, а времена — человеков! — обернулся старичок, везший их; но седоки не ответили, и он безобидно смолк, лишь старательней стал подхлестывать клячонку.

Уже слезая с саней в конце длинного безыменного переулка, Аггей еще раз удивил и напугал Фирсова новым, беспричинным, казалось бы, поступком.

— Слушай, старик, — сказал он, когда расплачивался с извозчиком. — На тебе, возьми, пятерку сверх всего, купи ей овса. Лошади овса, не понимаешь? — взъярился он, замахиваясь глазами, но во-время сдержал себя. — Купи, и пускай поест. Понял? Ну, поезжай!.. (— Истинную причину аггеевых странностей Фирсов понял смятенным сердцем лишь впоследствии.)

В темный двор въезжал водовоз; Аггей перекинулся с ним несколькими блатными словами и вошел прямо через ворота, минуя калитку, запорошенную снегом. Во дворе прятались за деревьями два крошечных (— потом они оказались вовсе не маленькими; тут было какое-то хитроумное лукавство —) домика, в окружении сарайчиков самого благонадежного вида. Теснота и несообразная расстановка построек позволяли думать, что кто-то, не гоняясь за красотой, накидал их тут как попало под пьяную руку и сам бежал от такого несусветного позорища.

Два цепных пса отметили их приход густым, простуженным лаем. Кто-то вышел на крыльцо, подобие женщины, и говорил с Аггеем. Потом тот вернулся за Фирсовым.

— Как раз на пьянствие попали… и Митька тут. Бyдет ему нынче от меня! — посулил он вполголоса и, вдруг споткнувшись, выругался зло и непристойно.

Полуоткрытая дверь поджидала их; лохмоты оборванного войлока обрамляли где-то вдали помещенный свет. Потом они прошли честную и чистую до умильности квартирку; потом… Фирсов плохо припоминал впоследствии обстановку артемьева шалмана. С того момента, как переступлен был порог, все последующее он видел как бы сквозь толстое бутылочное стекло. Тень, а теперь просто баба, опрятная и неплохая баба, в платочке, — заперла за ними дверь и скрылась с проворством заправской тени. Из-за узкого прохода, завешенного дешевой портьеркой, доносился бурный плеск голосов и звук какого-то безостановочного движенья.