Вор

— …кроткая! А давеча опять на Пугеля за разбитый стакан накричала. Все вы чуда ждете от меня, а мне страшно. За любовь вашу чудом надо платить, а если нет у меня?.. И все люди так: шарят друг в друге, необыкновенностей ищут, и не находят… и обижаются. Ну, какого ты чуда ждешь от меня?

— Я его не жду, его нигде нету. Земля плоская, — спокойно сказал Митька, но какой-то мускул зигзагом проиграл в его лице. — Никогда ты счастлива не будешь: за это и люблю тебя.

На щеках ее все пунцовей распускалось смущенье; чтоб скрыть его, она отошла к окну. Вдруг слуха Митьки коснулся скрытный смех, тихий смех девушки, достигшей своей радости.

— …что, щекотно? — со злостью крикнул Митька и, подойдя к напуганной сестре, крепко сдавил ее пальцы о подоконник. — Счастьишко щекочет?.. Вдвоем с мужем твоим нам тесно. Он выживет, значит мне не быть. А уж если останусь я… В большой масштаб дело всходит. Вот почему и не будешь ты счастлива. (— Он твердо знал, что последние его слова — заведомая неправда.)

— Я боюсь тебя, — прошептала Таня и вся подалась к двери.

Примирение их состоялось тотчас: Тане бесконечно дорого стало серое, с запущенной бородкой, лицо человека и брата.

— Как ты нехорошо сказал: щекотно! Ты дай мне, Митя, то счастье, которое я ищу, а не то, которое ты для меня выдумал. Ты и болен-то, Митя, вот этой выдуманной любовью…

— Оставь, оставь!.. — закричал Митька, вскакивая со стула. — Не то ты говоришь!

Тут вернулась Зинка, и разговор прервался.

XXII

Пока не схлынул первый стыд, Митька ощущал после той ночи въедливую скверность в себе. (У Фирсова в повести он говорил, что просто запоганился об Зинку.) Озлобление проходило: забвением обрастала стыдная его рана, но заживление это устрашало более, нежели его нечаянное ранение. В той же повести Фирсова имелась непонятная фраза: «в час, когда умирает цветок, зарождается ягода…»

Зинку он не любил, но ошибка превратилась в привычку. Лаская Зинку без любви и радости, он сквернил и себя, и зинкин подвиг. Она не замечала, потому что была счастлива, хотя и мерещилось порою, что не Митьку держит в объятиях, а расплывающуюся с каждым днем тень его. Митька падал: много ел, не умывался по утрам, задичал, ожесточился. Кроме встреч на проторенной блудной тропочке, он никогда не бывал ласков с Зинкой.

Страшась показать ему свои слезы, Зинка удовлетворяла свою печаль в кухне, над примусом. Тогда Бундюкова хозяйски притягивала ее к себе и шептала липучие, неотвязчивые утешения; уже испробовавшей двух мужей в жизни, кроме нынешнего, ведомы были ей все сокровенные пружинки, которыми движется жизнь.

— …все ночи безусыпно провожу! — покорная всякой ласке, потуплялась Зинка. (Это была лишь формула ее печали; спала она превосходно.)

К самому уху ее приникала бундюковская жена:

— Глупая, Адам сто пятьдесят лет Еве противился… тогда долгие веки бывали. А ведь добралась-таки с яблочком! И всего-то разок куснуть дала, а ведь по сей срок жует мохнатенькое евино яблочко. Все, чудак, отстать не может! (— Бундюкову обманывали зинкины слезы: им другая была причина.)

Митькино пришествие застало ее врасплох. Особыми постановлениями свыше программа пивных эстрад была значительно подчищена, и клетчатым комикам вменили в обязанность распевать лишь о вещах полезных. Зинку же просто сократили: она и пела-то лишь о разных людских слабостях, не свойственных громоподобному началу века. Без денег и работы она осталась как раз в ту ночь, когда упала занавеска между нею и Митькой.

О введении в пивных просветительной программы прежде всех узнал Петр Горбидоныч, и тотчас в походке его появилось прыгающее такое движение, точно собирался полететь вверх. Торжество его было не преждевременно: через два дня Зинка пришла к нему просить денег, и в тоне ее не было и доли прежней надменности. Чикилев подремывал над книжкой великосветских анекдотов.

— Как человек, я вполне сочувствую вам, — бесстрастно заговорил он, вдоволь понаблюдав ее, смущенную, полудостигнутую. — Душа моя, характерно, открыта настежь. Но, как личность общественная… — тут Чикилев приподнялся и огорченно развел руками… — я не имею права потакать разврату!

— Не бойся, твоя доля тебе останется! — с кривой усмешкой бросила Зинка. Она стояла, а он сидел плотно и удобно, точно месяц собирался размышлять о ее просьбе.

— …извиняюсь, я не докончил! Как личность общественная, заметьте, я порицаю безнравственность. Ибо в данном разрезе я есть кирпич, а кирпич не имеет права чувствовать, потому что может выйти нехорошо. Но ведь, кроме того, я еще и Петр Горбидоныч Чикилев! Слаб… никак не могу Петра Горбидоныча в себе затоптать. Я его казню, а он голову подымает. Но я не сдамся, я сотру ему главу с плеч, голубчику, и тогда держись весь мир! Разжалую, унижу и всяким поруганиям предам…

— Да дашь ты мне или нет, злой ты человек? — вскричала Зинка, вся как-то покачиваясь.

Крик ее вывел преддомкома из сладостных самоборений. Опустив глаза, он посмеялся и чуточку покраснел.