Вор с черным языком

Вдоль берегов реки были разбросаны алые с серебром палатки, а золотые стояли на вершине холма, где развевалось самое большое знамя. Приближались сумерки, и лучи слабеющего солнца, отражаясь в воде, радовали глаз, но все же не так, как радовал желудок запах чеснока и оливкового масла, долетавший от костров спантийского войска. Группа разведчиков вспорхнула с вершины холма нам навстречу – двое парней и девушка с черными волосами и строго нахмуренными бровями, совсем как у Гальвы. На ремне у нее висел яйцерез, а на спине – щит.

Взглянув на печать Гальвы, они почтительно поклонились, сменили грозный вид на доброжелательный и отвели нас к палатке командующего. Откуда-то доносились высокие, нежные звуки корнемюза, спантийской волынки, и женский голос, слишком тихий, чтобы можно было расслышать слова, даже если бы я их понимал.

Отовсюду рвались посмотреть на Гальву люди с радостными лицами, сердечные объятия то и дело заставляли ее приостановиться, хотя она вовсе не желала оскорбить поджидающего генерала. Нам, троим чужакам, позволили сопровождать ее по крайней мере до охраняемой части лагеря. Потом, после недолгих переговоров, мы поднялись к палатке военачальника. За открытым пологом виднелся укромный уголок с мерцанием свечей, оживляемый ароматом жареного мяса. Четыре женщины, слегка напоминающие Гальву, только выше ростом, шире в плечах и в более прочных доспехах, охраняли вход. Две из них проводили нас внутрь. Мы не сдали оружия. Спантийцы были слишком горды для подобных разумных предосторожностей. Гальву хорошо знали, а она отвечала за нас, хоть мы и выглядели после шести дней дороги сущими бандитами.

И вот после короткого доклада меня впустили в расшитую золотом пышную палатку к роскошно одетому мужчине, графу Маревану да Кодореж ан Надан, генералу Четвертого крыла, предводителю шести тысяч легких пехотинцев и восьми сотен лучников. Моей главной заботой было незаметно очистить свои сапоги от приставучего козьего дерьма. И кажется, я добился своего, потерев один сапог о другой и потоптавшись немного по траве перед входом. Если кто-нибудь это и заметил, то был настолько любезен, что не подал вида.

Мне приходилось видеть генералов, но со спантийским я столкнулся впервые. Граф был тщедушным мужчиной с горящим взглядом, в разговоре он то и дело подавался на стуле вперед. А еще он выглядел очень старым, настолько, что должен был сражаться еще на Войне рыцарей. Так называлась первая из Гоблинских войн, победой в которой мы так гордились, еще не зная, насколько ужасней будет их второе нападение. В общем, этот старый пень был из тех, кто в подпитии со слезами вспоминает ощущения верховой езды и смотрит свысока на юную поросль, которая едва не потеряла полконтинента. Не могу сказать, сколько сражений выиграл он сам, но его оружейник и портной свое дело знали. На стальном нагруднике были выгравированы вставшие на задние лапы дерущиеся львы. Рукава бархатного синевато-серого камзола с высоким воротником были унизаны чередующимися медными и золотыми пуговицами.

Хотя граф радушно встретил нас, разговаривал он с Гальвой по-спантийски, да так бегло и по-деловому, что я уловил всего полдюжины слов: «великаны», «горы», «война», «честь», «перепелки» и «вино». Перепелок мы ели, а вином запивали. Великаны, война и горы ждали нас впереди. Если же честь соизволит принять участие в нашем походе, остается надеяться только на то, что я вовремя ее опознаю. Мы с ней виделись пару раз, но толком так и не познакомились.

Вторая палатка, в которую я зашел вслед за Гальвой, была из грубого полотна, а не из вышитого золотом шелка. Здесь ужинали не перепелками, а бараниной, а из приоткрытого полога тянуло не благовониями, а табаком, вонючей, но бодрящей травой, которую курили на юге и востоке. Охраны здесь не было, и в палатке находилась только одна женщина.

Наставница Гальвы в бою на мечах, или Калар Сарам, оказалась куда более интересной особой, чем граф. У меня сложилось впечатление, что командующий войском и Гальва только соблюдали правила вежливости, но были в лучшем случае равнодушны друг к другу. Видимо, отец Гальвы соперничал с графом за какой-то пост. Совсем иначе вела себя наставница, низкорослая женщина лет пятидесяти, с мощным, как бревно, телом, выбитыми зубами и со множеством шрамов, как у последней тыквы на весь рынок. Она курила не трубку, а самокрутку, ярко вспыхивающую на конце, когда спантийка затягивалась.

– Corme seu dalgatha, – сказала она, увидев Гальву, ударила ее в челюсть мясистым кулаком и выпустила дым уголком рта. Потом окинула быстрым оценивающим взглядом нас троих, стоявших за спиной у Гальвы. – Holteshi?

– Galtesi, – уточнил я, но она, услышав что-то в моем голосе, прищурилась и перешла на холтийский. В основном.

– Вы трое худые тоже. Вы голодали с моей Гальвой? Эй? Vosu cravit nourid? Хотите еды?

– Мы поели, – ответил я.

– Тогда кури, – сказала она и сунула мне в рот свою влажную самокрутку.