Вор с черным языком

Мы условились встретиться ночью на дальнем от лагеря берегу, после того как захрапит гарпунер. Он всегда засыпал последним, хотя мечтал о сне больше остальных. Гальва спала мало, но ее не заботило, чем мы с Норригаль заняты. Она просто следила за костром, и мысли ее были наполнены гоблинами, а может быть, она представляла, что уже умерла и бежит вместе с Костлявой к далекому берегу, омываемому волнами черного спантийского вина.

Мне предстоял долгий день в ожидании ночи, обещающей губы Норригаль и ее не лишенное приятности игривое дыхание. Она была умной девушкой, и, как я подозревал, даже умней, чем старалась показать. Я почти не сомневался, что она видела правду сквозь мою беспечную развязность – правду о том, что я все больше влюблялся в молоденькую ведьмочку. И если она выучит свой танец, то сможет вить из меня веревки, как только ей захочется. И чем упорней я пытался не радоваться этому, тем радостней становился.

Когда у нас появилась вода, насытить желудки оказалось не так уж и сложно. До того как я нашел в расщелине мертвеца, мы ели сырые яйца, а теперь, разведя костерок, жарили галочьи яйца на нагруднике мертвого северянина, а его конический шлем служил нам котелком для кипячения воды. Гальве было неловко осквернять воинское снаряжение таким будничным применением, но, как я заметил, жареные яйца она ела с таким же удовольствием, что и мы.

Наш второй день на острове перешел в ночь. Я слушал крики птиц, шуршание прибоя, разговоры Малка и гарпунера в сложенном из плавника шалаше о том или другом портовом городе, их обычный для солдат и моряков грубый смех. Они вдвоем поймали рыбу на мелководье: большого и красивого серебристого демона. Выпотрошили, почистили, нарезали на куски, насадили на прутья и поставили на всю ночь жариться на медленном огне. И теперь мы все с нетерпением ждали завтрака. Тучи рассеялись, сменившись редкими проблесками звезд в черноте, яркими и холодными, словно льдинки. Я в который уже раз подумал, как хорошо было бы прямо сейчас сыграть медленную нежную мелодию на моей утонувшей скрипке. Должно быть, старик Гормалин почувствовал, как я тоскую по музыке, потому что подошел к нам и сказал ни с того ни с сего:

– Эй, милашка, а не споешь ли ты нам гальтскую любовную песенку?

Следом за ним появился Малк и устроился рядом. Гальва сидела в стороне, но так, что тоже прекрасно все услышала бы.

– Ох, значит, я должна спеть любовную песню, да?

– Лучше уж ты, чем я. Когда поет девушка, это веселит. А когда старик – наворачиваются слезы.

– Хорошо, боги и ты меня убедили. Вот вам такая веселая песенка, какую вы еще от девушки не слышали.

Она немного театрально прочистила горло и запела нежным высоким голосом:

Пять моих сыновей, плоть от плоти моей,
Не рождалось еще ни храбрей, ни сильней.
Первый сгинул в петле, двух предали земле,
Даже узник, четвертый, не в твоей кабале.

– Фу! – скривился Гормалин. – Это же боевая песня!

Пятый в дальних холмах, заповедных местах,
Где тебе никогда не бывать и в мечтах.
Он совсем молодой, но сочтется с тобой
В день, когда совершится решающий бой.

– Это запрещенная песня! – возмутился старик, и он был прав. Именно за эту песню повесили Келлана На Фалта. – Со времени Гоблинских войн запрещено петь про убийство людей! Тем более про истинного короля Холта, пусть даже это старый и плохой король!

Разумеется, я тоже стал подпевать:

Пять моих сыновей против власти твоей,
И они победят, как веревки ни вей.
Языки их черны, обещанья верны,
Ты вовеки своей не искупишь вины.

Ни один босоногий гвардеец не остался бы в стороне, когда поют песню гальтских повстанцев, поэтому Малк подхватил следующий куплет, и его сильный, уверенный баритон как будто добавлял убедительности этому бунту: