Ворчание ездового пса-2

Как сказала мне по телефону Юлька: «Я уже выросла из всех этих горок–скульптур».

Поехали сами.

А таки стоило съездить и посмотреть. Наверху на набережной выставка ледяной и снежной скульптуры; принимали в ней участие и художники из‑за рубежа: китайские, и даже с Аляски пара. Красиво, тонко, символично.

А внизу была выставка картин красноярских художников, и в центре экспозиции – четыре огромные копии великих полотен Сурикова. Тронуло до слез. Сказал Наде спасибо.

Слегка замерзли мы там, хоть я и оделся вроде по сезону. Все же от Енисея сырость, да морозец, да ветерок, да хвораю. Добежали до машины, еще не успевшей выстыть, быстренько доехали домой… зябко… Налил я рюмочку; Надя тоже не отказалась. Ну… за искусство!

А–а-ахх… хршо!

Не знаю, остались бы довольными наши продвинутые дети или нет, а мы довольны. Час делов.

И упали у ящика. Шел тягомотный сериал по мотивам–по мелодиям «Графа Монте–Кристо», с Депардье в главной роли… все какие‑то серые, как пылью припорошенные… С той старой знаменитой картиной, где великолепный Жан Марэ, – ну никакого сравнения.

Но зато в рекламных перерывах, занимавших 70 процентов всего киношного времени, удалось посмотреть концерт австрийского симфонического оркестра, исполнявшего вальсы и польки Штрауса. Вот где блеск! Все электрогитары мира я бы укатал катком, забетонировал и сложил пьедесталом этому коллективу, там человек 30 всего – но какие мастера!

Так что день получился из одних наслаждений. И голова перестала болеть – то ли от свежего воздуха, то ли от коньячка.

Сегодня подморозило, но я уже прокашлялся, чувствую себя способным прогуляться по берегу, пока по малому кругу. Надо шевелиться. А для начала подсушу в доме и поглажу постельное белье. Восхитителен запах внесенного с мороза свежего белья. Для меня это символ уюта.

Бляха–муха. Кажется, уже в сотый раз перечитываю «Страх полета», вдумываюсь в каждое слово, в каждую запятую. Вот шкурой чувствую, в полной мере ощущаю эту авторскую болезнь: вечное недовольство сделанным. Если бы можно было вернуть… уже кое‑что написал бы не так, что‑то бы подправил, подшлифовал…

Иные аффтары так и делают: «издание второе, исправленное и дополненное…» А я не могу, совести не хватает. Да и суета все это: читатель и не заметит. Но душа болит. Никогда не думал, что будет так болеть.

Хотя я более чем уверен в себе: я сделал прекрасную вещь, я убедился в этом по откликам, по письмам, по своему авторитету в авиационных кругах. Я писал о таких вещах, о которых знаю лучше всех на свете, и написал об этом лучше всех. Вот ровно четыре года «Страху полета». Вот уже как двенадцать лет моим «Раздумьям» – и хоть кто‑нибудь в мире что‑то подобное попытался сотворить? Никто. А круги расходятся.

Но душа все равно болит.

Занес в дом и сначала расставил, а потом уже развесил грохочущее, вымороженное, пахнущее свежестью белье; через полчаса приступлю к действу. Не жизнь, а каторга.

Артур тут похвалился успехами. По программе он должен был отлетать тренировку с инструктором на флайт–симуляторе по приборам. Ну, будучи опытным симмером, он показал австралийцу такой класс, что инструктор обозвал его лучшим из курсантов–прибористов за всю свою карьеру. Так что прямой путь Артуру – получение допуска к полетам по приборам.

Очередной читатель «Страха полета» выродил то же, что и все: мол, «на одном дыхании…» В общем, оценил язык повести как делающий честь даже профессиональному литератору. Ну, для порядку сделал мне несколько замечаний. Ему бы хотелось, чтобы я растолковал читателю смысл этого удара в хвосте. Да объяснил бы поподробнее, что это за штука стабилизатор и как он работает. Да заглавие сделал бы не таким двусмысленным, да пафоса побольше в конце. Но главное – просит «каленым железом выжечь» эту «горстку плоти», заметаемую снегом, а взамен поставить герою хрустальный памятник из предсмертных слез. А в общем, сказал спасибо за прекрасную повесть.

Я попытался кое–чего ему объяснить. Но это бесконечно и бесполезно, поэтому сократил письмо, сдержанно поблагодарил в конце за отзыв; отправил ему заодно опус Урана: пусть поучится настоящей критике.

Я этот пёрл Урана перечитываю постоянно. И все пытаюсь понять, почему его не торкнуло – раз, и прав ли он, критикуя мой казенный язык, – два. Ведь пишет он правильно, критика его обоснованна… Но почему тогда читатель – главный судия любого автора – массово принимает мой труд на одном дыхании? Почему законы литературного написания книг, так восхваляемые Ураном, в данном случае не действуют? Значит, существует нечто высшее, что достигает сердца, минуя эти законы?

Заглянул еще раз наобум в свою повесть… и понял, почему Уран мудак. Он вообще не видит внутреннего мира героя, если герой – обычный, нормальный человек. Ему подавай червоточинку… эх вы, пидоры современные.