Ворон

немало — сначала (IX, 49)

монотонно — упорный (X, 55)

навсегда — следа (X, 58)

навсегда — тогда (X, 59)

незримой — незримо (XIV, 79)

всегда — вода (XVII, 98)

О характере правки следует сказать особо. В иных случаях замена одного слова другим, чаще всего близким по значению (отблеск — отсвет, II, 8; над дверью — над входом, IX, 52 и др.), слабо мотивирована. В других — переводчик озабочен достижением большей точности, для чего приходится не только подыскивать новые словосочетания (см., например, IV, 19), устранять инверсию (VII, 38), но и ломать структуру предложения, как, например, в XIV строфе:

И казалось: клубы дыма из кадильницы незримой
Зыблют руки Серафима, тихо сшедшего сюда.
(1915)

И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,
Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.
(1924)

Сравнение с подстрочником показывает, что последний вариант к оригиналу ближе (ср.: “Затем мне показалось, что воздух сгустился, сделался благовонным от незримого кадила, / Которое раскачивали серафимы, чьи шаги звенели на мягком полу” — XIV, 79-80).

Однако было бы ошибкой полагать, что текст 1924 г. намного превосходит текст 1915 г. в точности. Здесь есть свои потери — так, в варианте отсутствуют такие значимые детали, как Надежды (X), огненные взоры (XIII), лиловый бархат (XIII) и др. В двух строфах — VIII и XVII — По использует образ “берега Плутоновой ночи” (“Night’s Plutonian shore”) как символического места обитания Ворона. В первой редакции Брюсов, не называя имени Плутона, прибегает к перифразу (“мир мертвых, где струится тихо Стиксова вода” — VIII, 46, ср.: XVII, 98). Во второй редакции он упоминает всего один раз, мельком, “страну Плутона” (VIII, 47), а Ворона называет “странником с берегов, где Ночь всегда” (VIII, 46). Вариант 1924 г. своеобразно контаминирует образы предшествующих текстов, причем в XVII строфе Брюсов — “через голову” текста 1915 г. — возвращается к образу “Стиксовой воды” (XVII, 98). Поэтому говорить о том, что сверхзадача варианта 1924 г. — максимально соответствовать оригиналу — значит принимать желаемое за действительное. В целом вариант 1924 г. смотрится лучше текста 1915 г. — за счет большей стилистической гибкости. Стремлением разнообразить стилистические приемы продиктованы и такие рискованные решения переводчика, как, скажем, уменьшение объема эпифоры с четырех до двух слов в 4-5 стихах IX строфы. Однако при всем том перевод Брюсова “оставляет ощущение натянутости. Это вызвано и затрудненным синтаксисом. (Заметим, что в это время Брюсов занимается вопросами теории стиха и уделяет большое внимание именно синтаксису.) Но в переводе громоздкость фраз часто лишает стихотворения свойств, присущих поэзии Эдгара По, — плавности и гибкости”.275 Ощущению “тяжести” перевода способствует и не очень хороший русский, дающий о себе знать в ряде строф, как, например, в XII строфе: “Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний, / Сны за снами…” (69-70).