Ворон и ветвь

Рестинат могла бы быть сестрой Агнесы. Такая же худая, жилистая и крепкая, как высохшее на корню дерево без малейшей гнили, а глубокие морщины на коричневом лице, выдубленном солнцем, ветром и временем, лишь добавляли коже сходства с корой. Да и глядела старуха так же хмуро и неприветливо, как экономка, с порога пронзительно зыркнув на блестящий среди клубков и моточков флакон.

– Звала, матушка Рестинат, – мягко, словно и не замечая вызывающего непочтения, сказала Женевьева. – Уж простите, что потревожила, только нужны вы мне. Очень нужны.

– Никак надумала? – буркнула старуха, проходя ближе к столу и замирая, скрестив руки на груди под тяжелой шерстяной шалью, даже с нескольких шагов пахнущей козами, дымом и чем-то еще, так что у Женевьевы засвербело в носу.

– Надумала, – кивнула Женевьева, поднимая на старуху взгляд и глубоко вздохнув для храбрости. – Заберите это, прошу. А мне дайте другое лекарство, настоящее. Чтобы срок доходить. А там – как Свет рассудит.

– И вправду надумала, – недобро усмехнулась старуха, выпрямляясь еще сильнее и став, под темной шалью, совсем похожей на опаленное молнией дерево. – Жалеешь, значит? А старших тебе не жаль сиротить? Баронесса, а все одно – дура. Пойми, если даже до срока доживешь, при родах непременно за Врата отправишься. Одна тебе дорога – скинуть плод пораньше, пока время не вышло. Или Благодати своей боишься? Так она тебя не пожалеет, чрево не раскроет.

– Не Благодати, – сказала Женевьева так тихо, что сама едва услышала свой голос, а может, это опять зашумело в ушах, как случалось все чаще и чаще при накатывающей слабости. – Единым клянусь, не от страха это. И не от жадности, сами понимаете.

– Еще бы не понимать. Кабы мальчишку носила, тогда – наследник, при нем и тебе почет. А девке кто ж лен отдаст? Сунут под венец еще крохой, с кем король укажет, – и прощай, баронство. Что ты теряешь, глупая?

– Ребенка, – стынущими, как от холода, губами ответила Женевьева, все так же упрямо и бессмысленно глядя на суровую, как здешняя зима, старуху. – Дочку… Помогите, матушка.

В глазах уже всерьез темнело, и Женевьева испугалась, как бы не упасть. До этого Свет Единый миловал, в обморок ей, как нежной принцессе из любимых романов, падать не приходилось ни разу, а теперь и вовсе некстати. Ей надо быть сильной, готовиться в дорогу…

– Ох, дура, – вздохнула Рестинат, едва уловимо смягчаясь лицом и голосом, только в светло-голубых, словно выцветших, глазах не таял лед. – Баронесса скороспелая… Да если бы я в силах была – неужели не помогла бы? И не ради денег твоих да милости. Мне скоро за Вратами ответ держать, золото там без надобности. Или думаешь, легко нерожденного назад отправлять? Без единого вздоха, без глотка молока… Что ж ты мне душу рвешь, девочка?!

– А в столице? – прошептала Женевьева, цепляясь за последнюю надежду. – Там ученые лекари, аптеки…

– Что лекари? – Старуха презрительно скривила иссохшие губы. – Их дело – кровь отворять да пиявок прикладывать. А в женских делах потаенных они меньше любого пастуха смыслят, тот хоть ягнят принимать умеет. Ну, коли мне не веришь, езжай, ищи. Меня тогда зачем звала? Дочке я твоей зелье сварила, да только ей бы сейчас в дорогу пускаться не след. Ну, коли Мать матерей смилуется, хуже девице не станет. А для тебя у меня зелья нужного нет. От глупости зелий не бывает.

Свеча затрещала – видно, воск попался с примесью воды, – по стенам метнулись тени, и Женевьева вздрогнула, кутаясь в теплую пелерину. Выпростав из-под плотной ткани руку, нерешительно взяла со стола холодный, прямо-таки ледяной флакон. Сжала пальцы, боясь выронить. Глянула в неподвижное, будто из мореного дерева вырезанное лицо Рестинат – знахарка кивнула.

– Вот и молодец, – сказала деловито и спокойно, будто не убеждала Женевьеву совершить смертный грех. – Да смотри, не в дороге. До постоялого двора доберешься, вина горячего попроси и с ним в комнате потихоньку выпей. После грелку к ногам – и спать ложись. А там уж ночью, когда начнется, зови на помощь да лишнего не болтай, все и обойдется. Не ты первая, не ты последняя, всегда обходится.

– Обходится, – совсем онемевшими губами бессильно повторила Женевьева. – Так и сделаю, матушка.

Хорошо хоть опостылевшую улыбку можно было отпустить с губ – перед знахаркой держать лицо не нужно. Стискивая проклятый флакон, Женевьева другой рукой нащупала в кошельке золотую, судя по тяжести, монету, протянула знахарке.

Мрачно глянув, Рестинат качнула головой, буркнула:

– Себе оставь – пригодится. За тинктуру уплачено, а больше не возьму.