Ворон и ветвь

…Узкие губы, пахнущие травами и – самую малость – вином. Тонкие, жесткие, всегда готовые скривиться в усмешке. Прищур глаз – все оттенки зелени, от весенней травы до гнилого болота – смотря что гуляет в душе. Лицо – увидишь в толпе и пройдешь мимо, а через несколько шагов остановишься, и сердце взвоет от непонятной ледяной тоски по тому, что было так близко – и вот его нет и никогда не будет. Излом бровей. Руки, танцующие над ретортами или окровавленной плотью. Плечи под тонкой рубашкой. А поцелуи… Я не помню их. Должен бы – но не помню.

– Сладки? – хрипло повторяю я. – Если ты знаешь так много, что же не видишь главного? Сумей я – расплатился бы за эту сладость холодным железом.

– И что? – недоуменно пожимает она плечиками. – Чем ты меня вздумал удивить? Ненавистью? Не так уж далеко от любви. Ты чужая добыча, ведун. А добыче – либо бежать, либо покоряться.

Змейки текут, ползут по серому камню, покрытому изморозью. Тяжело дышит у стены Рори, и плечи Виннара – каменные валуны. Замерли Кольстан и Изоль, вслушиваясь.

– Либо драться за свободу, – откликаюсь я. – Разве ты дала этот выбор?

– Разве его дала она?

– Изоль, – ломко-твердым голосом говорит Кольстан, осторожно отстраняя девчонку. – О чем она говорит? Ты… колдунья? Ты? Моя любовь…

– Я лишь хотела… – выдыхает Изоль, и в этот миг все вокруг заполняют яблоневые лепестки.

Рыча, падает на колени Виннар, вцепившись в рукоять обнаженного меча – и когда только вытащить успел? Плечи северянина опущены, спина дрожит – что же он сдерживает полосой железа и собственной душой? В нашей драке Виннар не участник, но он в нее и не лезет: даже не пытаясь подняться с колен, северянин ползет к Рори, что выгибается в судороге, хватаясь за горло…

Темные змеи, сотканные из смертной пелены в глазах, из последних вздохов и гаснущих ударов сердца – мои змеи текут по полу, скользя между куклами, с которыми фэйри уже наигралась. Ласковыми лентами они обвивают ноги ланон ши, льнут к белоснежному подолу, лижут серебряные башмачки. Темные змеи – у меня, темные ручьи – у нее. Две силы схлестываются в зале, полном теней. Огни, дрожащие на ветру, мерцают в полутьме, и вот я уже не под церковными сводами, а среди леса, сумрачного холодного леса, где больше не шелестит под ногами опавшая листва: она мокра и черна от дождей, и только серебро инея блестит поверх этой влажной гнили.

Я оглядываюсь, но огни мерцают вдали, затерявшись среди молчаливых стволов и голых веток, покрытых седыми бородами лишайника. Небо давит верхушки леса, пригибает их тяжестью черно-сизых туч, и уже не понять, яблоневые лепестки или снежинки мельтешат в глазах.

– Не тебе бы вставать на моей дороге, проводник уходящих, – шепчет лес, окружая меня плотным кольцом. – Что тебе до этих тварей? Они не облегчат ношу твоей души. Ты, потерявший имя и род, кому осмелился перечить?

Я оглядываюсь. Ищу глазами, вслушиваюсь, ловлю запахи, что несет ветер. Говори что угодно, только дай мне еще немного времени… Вот замерли поодаль, едва не сплетясь стволами, молоденький ясень и тонкая сероствольная ива. Присмотреться – под корой текут струйки серебряного света. Вот два дуба: молодой, почти поваленный, мучительно искривленный, и старый, что пытается укрыть его ветвями от ледяного ветра. Качается на надломленной ветви подкова, мерцая ровным теплым сиянием раскаленного в горне железа. Это там, в оставшемся позади мире, железо – холодное, здесь оно вечно хранит жар создавших его плавилен. И потому холод и тьма обтекают пару дубов, опасаясь чуждого жара…

– Почему же не мне? – спрашиваю бесстрастно. – Что тебе до моего имени и рода, Яблоневая Дева? Что тебе до этих двоих? Он умрет от старости раньше, чем у тебя появится хоть одна морщинка. Она станет старухой, сгорбленной и седой, как мох на твоих яблонях, а ты даже не заметишь смены лет, танцуя на весенних полянах. Отпусти их, дитя темного леса, оставь людям их судьбу.

– Вот как ты думаешь о нас? – доносится из ветра, кружащего яблоневый снег. – По-твоему, я безмозглая кровопийца, умеющая лишь убивать и танцевать? Загляни в собственное сердце, ведун, повороши пепел и угли. Неужели тот, кто наложил первую печать на твою душу, не любил тебя, как я – этого юношу?

– Любил? – тихо повторяю я онемевшими от холода губами. – Будь проклята такая любовь… И уж не тебе я буду плакаться в подол, госпожа, чего она мне стоила и стоит до сих пор. Любить – не значит держать возле себя, как ручную зверюшку. Любить – это дать свободу, позволить уйти или вернуться по своей воле…

– Неуже-е-е-ели… – насмешливо тянет она.

Порыв ветра едва не сбивает меня с ног. Тянут ветви темные полусухие деревья, ползут ко мне плети терновника и плюща, застилая и без того скудный серый свет с неба. И только от льдистых бело-розовых лепестков все кажется светлее.