Воронеж – река глубокая

По толпе шнырял Вася-администратор, выискивал курящих, выводил на «чистый воздух». Вовка Шко­да курил в открытую, и Вася сделал вид, что не уви­дел.

Ах, если бы я умел танцевать! Я бы уговорил Галю пойти со мной на «круг». Мне хотелось ее пригласить. Я не знал, о чем с ней говорить. Я немел, когда оста­вался наедине с ней. Она меня не замечала... Как я завидовал Вовке Дубинину — запросто подошел к де­вушкам, слово за слово, и девчонки засмеялись, Вовка кивнул одной:

— Пошли, попрыгаем?

Шутка такая... Бравада — называть танец прыгань-1 ем, а девчонка не обиделась, пошла.

Я думал о Любе, артистке. Изменилась... Точно обветрилась, усталые глаза, и волосы стали реже. Я по­нял, чем изменилась Люба: она стала краситься. Рань­ше она не нуждалась в помаде, губы у нее и так были пунцовыми, теперь она и пудрилась... У нее под глазам»I появилась паутинка морщинок. И она прятала ее... От I себя и от людей.

Лейтенант Крутецкий, как только я вернулся в зал, пристал как банный лист: «Познакомь да познакомь!»! С Любой я его познакомлю, с Любой можно.

...Правильно, что мы с Рогдаем поселились на ста­ром месте в Доме артистов, мимо никто не пройдет. Каждый день освобождали деревни и города, и в каком- нибудь населенном пункте Советская Армия освободит и маму. И она придет. И найдет нас.

Я не увидел, но почувствовал опасность для Зинчен­ко... После того как он дал пенделя Шкоде, я не спускал со старшего сержанта глаз. Шкода обязан был ответить старшему сержанту, таков «закон».

Один из Косматых, Колька, приблизился к Зин­ченко. Колька танцевал с Охановской, девчонкой с Чи­жовки. Оторви да брось девчонка... Похлеще парня.

Задели...

Перебросились словами.

Началось...

Колька грубо толкнул Зинченко.

— Куда прешь, черт рогатый! — доносится его голос.

— Галя, наших бьют! — сказал я и, работая локтя­ми, пошел через «круг» к старшему сержанту.

— Идем выйдем, поговорим! — шумел Колька. Щуплый, наглый, как все воры, хотя вряд ли он был в «законе», то есть уже побывал в тюрьме, иначе бы не ходил на подхвате.

— Пошли выйдем!

Нельзя выходить, нельзя!

— Девчонки, тревога! — шепчу я подругам, про­должая пробираться к старшему сержанту, а он уже пошел к выходу, взял контрамарку. Контрамарки давали тем, кто хочет выйти в туалет или поку­рить.

Почти у выхода сталкиваюсь с Вовкой Дубининым. На него можно рассчитывать. Бывает, люди симпатизи­руют друг другу. Мы не клялись с Дубининым в дружбе, но я чувствовал, что, если попаду в переплет, его можно позвать на помощь, и он придет.

— Вовка,— останавливаю его.— Выручать нужно товарища... Тебя знают, скажи слово за него.

— На кого тянут? — деловито осведомился Ду­бинин, привстав на цыпочки, чтобы лучше разгля­деть.

. — Во-он, старший сержант пошел.

: — Не! — неожиданно отказывается Дубинин.— Не наш. Зачем сюда пришел? У них есть «пятачок» — туда В нас не пускают, нечо ему сюда ходить.

— Он мой товарищ.

— Не,— повторяет Дубинин.— За тебя пойду. Старший сержант вояка. Не из нашей команды.

Я не обижаюсь... Вовка прав: смешно подростку заступаться за взрослого. Зинченко вне нашей юриспру­денции, если можно так выразиться. Вояки — особая статья, у них свои законы, они не пацаны и даже не огольцы, мы друг друга не касаемся, тем более не «за- блатненные» подростки.

Я выбегаю из клуба.

Зинченко стоит с Колькой у входа в сад. Шумят листвой старые груши. В городе не отменена светома­скировка, поэтому темно, хоть глаз выколи. Трусливый Колька знал, куда вывел старшего сержанта, если что — убежит через сад, нырнет в развалины, а там ищи ветра в поле. Я вижу, как по одному выскальзывают из клуба еще два хулигана. Шушера отирается поблизо­сти. Огольцы — самые опасные. Не имея силы и муже­ства постоять за себя один на один, они ходят, как шакалы, стаей. Они нападают с разных сторон, могут и ножом ткнуть, не узнаешь, кто ткнул. Они хотят само­утвердиться, завоевать авторитет у более взрослых, поэтому будут выслуживаться, Шкода и пальцем не пошевелит — навалится кодла.

Так и есть... Стягиваются к Зинченко. Обхо­дят сзади. Для того чтобы броситься в драку, им необ­ходимо разъяриться, почувствовать добычу, и тогда...

— Всякий сосунок обзывает,— возмущается Зин­ченко.— Сопляк! Козявка...

— Помолчи! — обрываю я его: он еще не понял, что попал в западню.

— Видишь,— притворно мирным голосом говорит Колька.— Лягается. Ну, зачем ты сюда пришел, стар­ший сержант? Руки распускаешь? Толкаешься и даже извиниться не хочешь.

Он придвигается к Зинченко, держа руки на высоте горла, пальцы растопырены.

— Хулиганы!

— Зачем шумишь? Тебе жизнь дорога как память?

— Подожди.

Я становлюсь между Колькой и Зинченко. Зинченко наконец увидел, что по бокам и за его спиной — пацаны. Один шкет выдвигается, я отвешиваю ему леща.

— Беги отсюда!

Только бы не бросились!

— Слушай, Коля, я с тобой толкую. Брысь отсюда! Убери малявок! Я же тебя знаю, оголец, придушу, как поймаю. Ты же живешь на Девятого Января. Брысь отсюда!

То, что я знаю, где можно найти огольца, если потребуется, и там он не будет под прикрытием темноты и безликости, пугает его, он отходит.

— Что имеешь против сержанта?