Воронеж – река глубокая

Я долго не мог уснуть, ворочался, мне приснилась тетя Клара. Она куском угля писала на стене что-то важное. Рядом стоял дядя Вилли в форме немецкого офицера. Они были в подвале, прятались. Странный сон, вещий сон.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Разбудили меня часа в четыре... Серафима Петровна металась по подвалу. Я впервые ее видел такой.

— Мама, что ж делать! — стонала она, натыкаясь на ящики, на двери, на нас.

— Что-нибудь придумаем,— пытался успокоить ее Степа-Леша, прыгая на одной ноге, не попадая второй ногой в штанину морских клешей. Рогдай шлепал по каменному полу босиком, а девчонки сидели в ночных рубашках с распущенными волосами и плакали.

— Что произошло?

— Надо было давно выбраться наверх,— как в бес­памятстве продолжала говорить Серафима Петровна,— Ведь, Алик, можно было в соседнем доме поселиться. Там стоит лестничная клетка. Пока ее не заняли, зай­мем, я буду, как лошадь, как бык, таскать кирпичи, месить глину. Сложим стенку, хоть солнце будет... А то живем в подвале, как крысы. В сырости, без солнца, без воздуха.

Она была права, и к ее словам надо было бы давно прислушаться, если бы не одно «но».

— В нашем доме лестничная клетка обвалилась,— сказал Рогдай.

— Я же говорю, в соседнем. Пока свободная,— не сдается Серафима Петровна.

— В соседний мы не пойдем! — сказал я.

— Ну, почему? Почему же? К чему такое упрям­ство? Ведь здесь глядите... Плесень, это плесень!

— Мы должны жить именно в этой развалине,— сказал я.

— Знаю, что вы ждете мать. Вы оставьте записку, напишите плакат, где искать вас, да и в городе не так много жителей, чтоб не найти вас.

— Если не хотите здесь, с нами, выбирайтесь на­верх, хоть на пятый этаж «Утюжка», а мы останемся в Доме артистов.

Возможно, я ответил грубо, но мне надоела ее бесцеремонность и убежденность в том, что она всегда права. Она старше, училка, ну и что? Здесь все равны. Нас можно было понять. Да, мы тут под обломками дома, но это все, что у нас осталось от нашего детства, не считая мятой любительской фотографии, чудом ока­завшейся целой,— тетя Клара сунула фоточку в узел с вещами, когда мы убегали из Воронежа. У кого-то слово «Родина» ассоциируется с морем или горными орлами, а у нас с городскими улицами, Тридцать четвер­той школой и вот этими камнями. Голубь прилетает за десятки километров к родному гнезду, у него пережи- ваний-то на одну столовую ложку, а мы люди, чело­веки.

Ванятка лежал красный, пылал, губки у него по­трескались, они были открыты, и слышалось натужное, хриплое дыхание. Самое страшное, когда болеют ма­ленькие. Вот он лежит, а ты по сравнению с ним бегемот, здоров, и главное, не знаешь, чем помочь. Он даже объяснить толком не может, где у него болит. И ты мечешься вокруг, как Серафима Петровна, бессильный и беспомощный.

— Сорок, не меньше,— сказал Степа-Леша, дотро­нувшись до лба Ванятки.

— Не уберегла, не уберегла! Вернется муж, что я скажу?! Как в глаза посмотрю? От сорока бомбежек спасла...

Мама! Мамочка... Спаси Ванечку!

— Я плохая мама! Никудышная!

— Мама! Мамочка!

— Ша! — вдруг заорал Рогдай.— Кончай мычанье! Слабаки! Заболел... Значит, нужна помощь. Значит, надо помочь!

Где же ночью врача найдешь?

— Леша, может, в твоем госпитале?

— Госпиталь на левом берегу. Да у них и транспор­та нет. Пока до них доберешься...

— В «скорой помощи*?

— А есть она в городе?

— Нет...

— Может, и есть.

— Найдем врача.

Педиатра,— сказал Степа-Леша,— хорошо бы.

— Кого? — не поняли Рогдай и девочки.

— Детского врача. Знать нужно.

— Хоть зубного.

— Дантиста...

— Кого?

— Кого, кого... Врача. Зубной врач называется «дантист». Вот темнота, а еще гвардия называется... хотя вы пехота...

— Так бы говорил сразу, ракушка.

— А где их найти? Врачей... Машину бы. На левый берег смотаться.

— Найдем. Здесь. На правом,— Степа-Леша встал.— Так... Рогдай, ты останешься. Гляди, чтобы паники не было. Командуй, пехота. К голове тряпку с холодной водой. Хорошо, что водопровод третьего дня пустили и у нас трубы целые, так что с водой не пробле­ма. Лекарств нет... Увы! Мы с Ласточкой по городу... Врача искать. Пошли!

Я еле поспевал за Степой-Лешей. Мы бежали по спящим улицам. Ночь была жаркая. Хороши ночи в Во­ронеже! Особенные. Ароматные, мягкие. Улицы вздрагивают от нашего топота. И ни одного встречного, хоть бы патруль попался. Никого!

— Подожди,— взмолился я,— Надо народ найти.

— Где найдешь? Ты знаешь, в какой развалине люди живут? Будешь до утра лазить, еще черепок про­ломишь, а никого не встретишь.

— На улице тоже никого не встретишь.

— Есть одно место, где всегда есть народ, даже в вашем городе.

— Где?

— Знаю.

Мы пошли к Кадетскому плацу. Прошли мимо поваленного водонапорного бака, мимо бывшего стади­она, куда свезли колючую проволоку, она опутала стадион и велотрек, как водоросли затонувший корабль, и когда выбежали на привокзальную площадь, я дога­дался, куда торопился Степа-Леша.

— Ты не ходи,— сказал я.— Я пойду...

— Нет, браток,— отозвался Степа-Леша.— Ты па­цан. Рубашку надел. Чего гимнастерку забыл? Несо­лидно выглядишь. Должен идти я. Что ж... Кум помо­жет, что-нибудь придумает.