Воронеж – река глубокая

— Пустите, я врач,— сказал старик. Он очень был похож на писателя Чехова — острая бородка, пенсне, но наряд... Алая, цыганская косоворотка, перехваченная портупеей, на ногах дырявые кирзовые сапоги.

— Я врач,— повторил он,— Где больной?

— Надо идти.

— Чего же стоим?

— Айн момент,— сказал комендант.— Сейчас ма­шину раздобудем. А ты, моряк, останешься здесь.

Он завертел ручку полевого телефона в громоздкой деревянной коробке.

— Товарищ комендант! — закричала дежурная по вокзалу.— На площади машина легковая стоит...

— Организуем,— пообещал офицер.

— ... какого-то городского начальства.

— Чья машина?

— Горисполкомовская.

— Кто приехал?

— Бельский и Мирошниченко.

— Постойте, какой Бельский, который у нас был до войны?

— Он самый...

— Тогда знакомый,— сказал я.

Бельского и Мирошниченко мы нашли на привок­зальной площади. Наверное, нужно было обратиться к городскому начальству по-другому, но я рубанул сплеча.

— Дядя Коля! — подошел я к Бельскому.— Доброе утро. Можно вас на минутку? Ребенок умирает.

— Здравствуйте, Васин, кто умирает? Рогдай?

— Нет. Маленький мальчик. С нами живет.

— Я врач, поэтому прошу помочь нам,— сказал старик,— одолжите транспорт.

— Хорошо. Берите машину. Петрович, отвези, куда покажет Васин, и назад.

— Есть!

— Простите, я забыл противогазную сумку, в ней инструмент и медикаменты.

— Где сумка?

— У бочки с водой, висит на скамейке.

— А вещи?

— Все мое имущество — противогазная сумка,— сказал врач.

— Сумка...

— От противогаза...

— Передайте!

Городского голову окружили женщины, посыпались вопросы, а их было много.

Я слышал, как Мирошниченко отвечал женщинам:

— Электричество будет... Мы с Вогрэса. Скоро будет свет. И трамвай пустим. В конце концов, все зави­сит от нас. За нас никто город восстанавливать не будет... Мы тут решили, на ваше усмотрение, Сталин­град вызвать на соревнование... Да, да... Вот тут... Из Новосибирска поезд должен приехать с новосибирцами. Они стройматериалы собрали на народные деньги. Как же... Вся страна поможет. Мы не одни.

Машина медленно выворачивала с привокзальной площади, люди расступились, давая дорогу.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Врач проверил пульс, закрыл глаза Ванятке и пошел мыть руки над ведром.

— Ослабленный организм,— сказал врач.— Не вы­держал кризиса... Поздно приехали.

Серафима Петровна лежала на моей кровати, у нее был сердечный приступ. Девчонок дома, к счастью, не было — их забрал к себе инвалид Муравский. Хороший мужик, Владимир Семенович, преданный, проверен­ный развалинами, а это жестокая проверка без обмана.

Сестра расстегнула ворот кофточки, начала масси­ровать грудь, спину.

— Вот и лечи народ,— посмотрел виновато врач.— Медикаментов нет, питание... Ах, что мы ели в оккупа­ции? Прошлогоднюю картошку, выкопанную весной на огороде. От нее шелуха и комочек крахмала остались. Свиньи есть не будут. Собирали на поле колоски. В них микроб, и воспаление гортани. Представляете? Я вчера читал в «Британском союзнике», там в Америке изобре­ли лекарство — пенициллин, стоит дорого, на вес золо­та. Два укола, и нет пневмонии. Мне бы ампулу этого пенициллина... Одну ампулу, и ребенок был бы спасен.

Не буду рассказывать, как пришла в себя Серафи­ма Петровна, что было, как было,— невеселый рас­сказ.

Мы хоронили Ванятку. Шли по Плехановской к За­ставе, мимо Кольцовской, мимо Железнодорожной шко­лы, мимо тюрьмы, перешли железную дорогу, над нами раскинулись фермы взорванного моста, по которому когда-то бегал трамвай, мы шли мимо завода Коминтер­на, шли посредине улицы, по трамвайным путям, за­росшим мелкой травой. Мы шли — Серафима Петров­на, девчонки, Муравский с матерью, наши девчонки- минеры, Валька Белов, Степа-Леша с двумя солдата­ми — его под конвоем отпустили с губы.

Степе-Леше сунули десять суток. Я тоже когда-то сидел на губе. Солдат от вражеской пули и собственной гауптвахты не гарантирован.

Мы шли. Гробик, сколоченный Муравским, везли мужчины по очереди (исключая солдат) на тачке, сде­ланной из шасси «мессера». Серафима Петровна еле брела. Ее поддерживали девчонки. Они за ночь стали старше, а мать старее. И когда мы вышли на Задонское шоссе, наткнулись на колонну пленных немцев.

Немцы двигались, точно тоже кого-то хоронили. Угрюмые, серые от дорожной пыли, многие перевязаны грязными бинтами. Их вели всего два солдата — один впереди, другой сзади. От немцев донесся специфиче­ский запах немецкого окопного солдата. Его нельзя перепутать ни с чем,— запах оккупантов,— наверное, от черного мыла против вшей.

— Чудеса,— сказал Степа-Леша.— Меня двое ох­раняют, а их... человек пятьсот — тоже двое. Где же справедливость?

— Ты по коэффициенту возмущения приравнива­ешься к полтысяче немцев,— глубокомысленно изрек Муравский.

— Как я их ненавижу! — раздался шепот.

Мы поглядели на Серафиму Петровну... Стало страшно. Глаза у нее были сощурены, губы сжаты. Она стояла бледная. И пальцы на руках побелели. Сера­фима Петровна встала впереди тачки, и немцы, прижимаясь к тротуару, обтекали нас. Все это происходило безмолвно, всем было ясно, что происходит.

Потом мы опять шли по Задонскому шоссе, и никто не знал куда.