Ворота Расёмон

Какое-то время понаблюдав в зеркале за происходящим, я ощутил, как в груди рождается тёплое чувство к Мори-сэнсэю. Подумалось, не стоит ли подойти и поздороваться – сказать, что я рад увидеть его спустя столь долгое время. Но я рассудил, что он преподавал у нас всего семестр и сейчас, в другой обстановке, наверняка меня не вспомнит. А если и вспомнит… Я вдруг, как наяву, услышал недобрый смех, которым мы его награждали, и понял, что проявлю больше уважения, если не стану обнаруживать своего присутствия. Кофе был допит, и я, выбросив окурок сигары, постарался бесшумно подняться из-за столика – но, видимо, всё равно привлёк внимание, потому что Мори-сэнсэй обернулся, и я вновь увидел под грязным отложным воротником знакомый лиловый галстук. Коровьи глаза на мгновение встретились в зеркале с моими. Но, как я и ожидал, узнавания во взгляде не мелькнуло – только обычное жалобное выражение.

Не поднимая более глаз, я взял из рук официанта счёт и подошёл к стойке у входа, чтобы расплатиться. Там со скучающим видом стоял знакомый мне метрдотель с расчёсанными на аккуратный пробор волосами.

– Вон там человек занимается английским с персоналом. Это хозяева кафе его попросили? – поинтересовался я.

– Нет, хозяева не просили, – равнодушно ответил метрдотель, продолжая глядеть на улицу. – Просто приходит сюда каждый день и учит. Он вроде раньше английский преподавал, а сейчас уже старый, на работу не берут, вот он и убивает здесь время. Весь вечер с одной чашкой кофе сидит, так что нам выгоды немного.

Услышав это, я снова увидел мысленным взором умоляющий взгляд учителя. Ах, Мори-сэнсэй! Только тогда я начал понимать его благородную натуру. Если бывают на свете прирождённые педагоги, то он – один из них. Преподавать английский для него – всё равно что дышать, он не может остановиться ни на секунду, а если вдруг придётся – потеряет тягу к жизни и увянет, словно растение без воды. Вот почему он каждый день приходит сюда пить кофе – им движет потребность учить, а совсем не скука и не желание «убить время», о которых говорил метрдотель. Теперь мне было стыдно за своё непонимание: ведь мы сомневались в искренности Мори-сэнсэя, насмехались над ним, твердили, что он работает ради денег. Как он, наверное, успел настрадаться за свою жизнь от тех, кто приписывал ему низменные мотивы! И при этом оставался всё таким же, невозмутимым в своём лиловом галстуке и котелке – бесстрашный, точно Дон Кихот, неутомимый рыцарь английского языка. Лишь глаза его порой умоляли учеников – а может, и целый мир – о сочувствии, как бы ни было ему больно об этом просить.

Мне хватило мгновения, чтобы расчувствоваться; не зная, смеяться или плакать, я быстро вышел из кафе, спрятав лицо в воротник пальто. За моей спиной, в ярком и бездушном свете электрических ламп, Мори-сэнсэй, пользуясь отсутствием посетителей, продолжал пронзительным голосом объяснять заворожённым официантам английскую грамматику:

– Местоимение называется местоимением потому, что употребляется вместо имени. Вместо – имени – местоимение. Понимаете?

Декабрь 1918 г.

Мандарины

Был пасмурный зимний вечер. Сев в поезд из Йокосуки в Токио, я устроился в купе второго класса, в углу, и рассеянно ждал свистка отправления. В вагоне уже зажёгся свет; как ни странно, я был единственным пассажиром. Выглянув наружу, я увидел, что на тускло освещённой платформе пусто – вопреки обыкновению, там не было провожающих, лишь щенок в клетке, который время от времени жалобно скулил. Весь пейзаж удивительно подходил к моему настроению – хандре и невыразимой усталости, непроглядным, будто затянутое тучами зимнее небо. Я сидел, засунув руки глубоко в карманы пальто, не в силах даже достать оттуда вечернюю газету.

Вскоре прозвучал свисток. Я слегка расслабился и прислонился головой к оконной раме, предвкушая, когда перрон снаружи заскользит прочь. Но до того, как мы тронулись, со стороны турникета послышался громкий стук деревянных сандалий-гэта, потом ругань кондуктора, и одновременно дверь в моё купе распахнулась, и внутрь влетела юная девушка лет тринадцати-четырнадцати. Тут поезд дёрнулся и пришёл в движение. Один за другим промелькнули столбы на перроне, брошенная тележка с водой, носильщик, благодаривший кого-то из пассажиров за чаевые, – всё это, будто нехотя, скрывалось из виду, утопая в паровозном дыму. На какое-то время я ощутил облегчение и, закурив сигарету, впервые вгляделся из-под отяжелевших век в лицо сидевшей передо мной пассажирки.