Воровка

– Она была нестабильна. Ее сестра застрелилась, и она наглоталась таблеток, выпила целую упаковку снотворного, ради всего святого! Я пытался спасти ее. Ты не нуждалась во мне, никогда не нуждалась. Откровенно говоря, ты всегда очень старалась доказать, что не нуждаешься во мне.

Она замирает возле раковины; берет стакан, наливает в него воду, делает несколько глотков и швыряет его, целясь мне в голову. Я уворачиваюсь, и стакан вдребезги разбивается о стену. Опешив, я смотрю на точку на стене, возле которой теперь сверкают десятки осколков, а затем – на Оливию.

– Ты не решишь наши проблемы, устроив мне сотрясение мозга.

– Ты был гребаным трусом. Если бы в тот день ты просто подошел ко мне в том музыкальном магазине, безо всякой лжи, все сложилось бы иначе.

Лишь мгновение назад ее плечи были напряжены, словно в боевой стойке, но теперь они резко расслабляются, обмякают. С ее губ срывается единственный короткий всхлип, и она тянется заткнуть себе рот ладонью, но уже слишком поздно.

– Ты женился… завел ребенка… – Ее слезы текут ручьем, смешиваясь с тушью, черными полосами марая ее щеки. – Ты должен был жениться на мне. Твой ребенок должен был быть и моим ребенком тоже.

Она почти падает на диван, оказывающийся прямо позади нее, и обнимает себя собственными руками. Ее хрупкое тело сотрясается от рыданий, а буйные локоны путаются и спадают на ее лицо, скрывая его.

Я подхожу к ней. Бережно подхватываю ее на руки и сажаю на столешницу, так, чтобы мы были на одном уровне, лицом к лицу. Она пытается спрятаться за своими волосами. Они длинные, до талии, почти точь-в-точь как когда мы встретились впервые. Стягиваю резинку с ее запястья и разделяю их на три пряди.

– Странно, конечно, что я знаю, как плести косы.

Теперь она смеется в промежутках между всхлипами. Я подвязываю косу резинкой и перекидываю через ее плечо. Теперь я могу ее видеть.

Она звучит чуть охрипшей:

– Терпеть не могу то, как ты шутишь каждый раз, когда я пытаюсь себя пожалеть.

– А я терпеть не могу то, что постоянно довожу тебя до слез.

Подушечкой большого пальца я поглаживаю ее запястье, вырисовывая невидимые круги. Мне бы хотелось касаться ее крепче, сильнее, но это неправильно. Не сейчас.

– Твоей вины ни в чем нет, Герцогиня. Виноват я. Я думал, что, начни мы с чистого листа… – Я запинаюсь, потому что теперь знаю точно, что такой вещи, как чистый лист, не бывает. Мы лишь принимаем грязные исписанные листы и делаем все, чтобы построить что-то на их основе. Я целую ее запястье. – Позволь мне вынести тебя отсюда на руках, как невесту. Позволь сделать так, чтобы ты никогда больше не касалась земли. Я был создан для того, чтобы нести тебя, Оливия. Ты чертовски тяжелая со своей виной и презрением к себе, но я смогу. Потому что люблю тебя.

Она прижимает мизинец к губам, будто в попытке удержать все внутри себя. Новый Оливия-изм – мне нравится. Я отнимаю ее мизинец от ее рта и, вместо того, чтобы отпустить, переплетаю наши пальцы. Господи, сколько времени прошло с тех пор, как я брал ее за руку в последний раз? Чувствую себя восторженным мальчишкой. Приходится перебарывать улыбку, что так и просится наружу.

– Скажи мне, – говорю я. – Питер Пэн…

– Ноа, – выдыхает она.

– Где он, Герцогиня?

– Сейчас – в Мюнихе. На прошлой неделе – в Стокгольме, а до этого – в Амстердаме. – Она отворачивается. – Мы… мы взяли паузу.

Я недоуменно качаю головой:

– Паузу от чего? От брака или друг от друга?

– Мы друг другу нравимся. От брака, наверное.

– Проклятье, это же полная бессмыслица, – говорю я. – Будь мы женаты, я бы ни за что не выпустил тебя из своей постели, а уж из виду и подавно.

Она морщится:

– И что это значит?

– В мире полно таких мужчин, как я, и я не позволил бы им к тебе приблизиться. Что за игру он ведет?

Она молчит. Долго. А затем выпаливает:

– Он не хочет детей.

Перед глазами встает образ Эстеллы.

– Почему?

Она пожимает плечами, притворяясь, будто ее это не задевает:

– У его сестры кистозный фиброз, и он носитель. Он видел, сколько страданий ей это причиняет, и не хочет приводить в мир детей, когда есть риск, что им придется пройти через то же самое.

Ее это волнует, я вижу. Она сжимает губы, скользит взглядом по столешнице, будто выискивая потерянную хлебную крошку.

Я сглатываю. Для меня это тоже болезненная тема.

– Ты знала об этом, когда выходила за него?

Она кивает:

– Я тоже не хотела детей.

Я встаю. Не хочу слушать, как она говорит о желаниях, которые в ней пробудил Ноа, хотя я не смог. Должно быть, я помрачнел, потому что она закатывает глаза:

– Сядь. Я вижу, как ты потакаешь своему внутреннему ребенку.

Я подхожу к огромному, от пола до потолка, окну, обрамляющему ее квартиру по периметру, и смотрю на улицу. И задаю вопрос, который не хочу задавать, но на который должен знать ответ. Потому что завидую.

– Что изменило твое мнение?

– Я изменилась, Калеб.