Ворожея

- Намедни сватались. Кайрат, сын почтенного Кадыра. В нем не ханова кровь, это верно, да только слово держать умеет... как и табун лошадей, что так ценен даже в Землях Полумесяца. Ежели согласишься...

Нарима отмахивалась. И степнячка, что родила лишь одну дочь, уходила из шатра ни с чем. Думалось бабе старой, что все это - лишь на время. Верно, почтенному Кадыру можно согласием ответить. А что до дочери...

Нариме не говорили, оставляя ту в шатре высоком. Позволяли помочь. И глаза отводили на позор тот. Понимали? Думалось, нет. Потому как если б знали, на что отважится девка...

Да и кто верит сказам старым? Ими-то и пугают детей неразумных. А вот так, чтобы вправду все...

Нарима выскользнула из шатра поздней ночью. Знала, что искать ее станут, коль найдут. Да только до восхода солнца еще далеко, и если поспешить...

Шатровый Город спал. Был тих и уютен под куполом звезд чистых. И в них, ярких вспышках, беглянка читала дорогу.

- Среди Шатров бают, - говорила мамка ее, когда сказ вела, - будто бы сам старый бог выложил звездами дорогу к Шатру Подземному. Нужно лишь найти. Как?

Она смеялась. И смех этот ее - молодой, раскатистый - стоял нынче в ушах девки. Теперь вот она не смеется, все больше хмуря брови. Не молода уже. А Нарима все припоминает:

- Еще матка говаривала, будто старый бог не всем дорогу указывает в Шатер Подземный. Умен и хитер он. В душу глядеть умеет. А оттого и посылает встречать гостей незваных...

Поначалу - старца, что ждет путника усталого у Реки Бурноводной. Будто бы сидит он, да на небо дивится. Голоден. И тот, что протянет лепешку ему свежую, путь дальнейший узнает.

Лепешка у Наримы с собою была. Она и отдала ее старику, что ждал у берега пологого. Забоялась? Как же, все так. Но и отступить не могла. А тот и вправду указал ей на небо пальцем сухим, приговаривая:

- Видишь Кумган резной? Ты к хвосту иди, там девка. С младенцем на руках. Ей бы молока в сосуд налить...

Молоком кобылы свежим Нарима запаслась еще дома. О девке матка, помнится, тоже приговаривала. И она заторопилась, спотыкаясь в темноте ночной о сухие корни трав, что задержать пытались беглянку.

Холодно! И до рассвета еще далеко. А оттого и чудится деве степной, что найти ее могут лишь поутру. Ежели найдут вовсе.

Мысли дурные прогнать, потому как на них отчего-то звезда, что в хвосте Кумгана стоит, мигать начинает. Свет ее меркнет, гаснет. А с ним и надежда девкина. Нет, она дойдет! Во что бы то ни стало!

Совсем рядом слышится плач младенца. Громкий. А молодица просит:

- Молока...

Молоком Нарима делится щедро. Ей бы и самой выпить, да только как, коль младенец голоден? Молодица благодарит ее, касаясь рукой холодной. И чудится в этом прикосновении степнячке что-то страшное, а та, что с младенцем, щерится зубами яркими, белесыми. Стало быть, коль не отдала бы она кумган свой...

Думать об том не хотелось.

Нарима гонит страх. А молодица довольно тянет:

- Проведу, хорошая...

Зубы-иголки. Острые. И когти не чета нариминым. Тянет с силою резкой, а молоко расплескивается. Значит, кормить младенца будет не им. Чем только?

Молодица смеется. Соглашается:

- Коль не принесла бы...

Степнячка разумеет все. Спотыкается снова от приступа дурноты, а рядом - голос:

- Если боишься, не шла бы...

- Не боюсь! - Откликается Нарима.

И молодица вводит ее в пещеру.

Здесь темно, и тот свет звезд, что был так ярок снаружи, нынче гаснет. А девка просит:

- Кумган оставь? Золотой, пригожий...

Нарима соглашается: кумгана ей не жалко. У нее вот и другое золото имеется. И она снимает с себя все то, в чем пришла. Серьги пригожие, до самих плеч спускающиеся. Бусы...

Бус много, и холодная ладонь, что отпустила ее руку, заметно дрожит. От удовольствия? Запястья с камнями, кольца, - бывал час, когда ее Элбарсу ничего не жалко было для невесты любимой. А теперь вот и ей не жалко для него.

С плеч степнячка снимает платок дивный. Тонкий, расписной. Только согреть он умеет так, что и в зимнюю пору можно стан укрыть. Плечи без него замерзнут, только дитя...

Нарима укрывает младенца тканью пригожей и слышит удовлетворенный вздох:

- Теплый...

А в ладонь ей ложится то, чего девка степная до того не видала. Звезда. Настоящая. И в хвосте Кумгана небесного становится на одну искру меньше, а в пещере - светло. И гады об сорока ногах да хвостах ядовитых расползаются к стенам, потому как свет звезды небесной - свят.

Молодица с младенцем исчезают, растворившись в предрассветном часу видением дивным. А Нарима идет. Глубже и глубже. В темноту и стужу. В холод лютый, что не спасает даже тот очаг, у которого греется человек.

Человек тот сгорблен. И колени охватывает руками, видно, сберегая остатки тепла. Стало быть, ему бы к свету звезды ее прикоснуться. Ей не жалко...

Земля холодна, а свет тепел. И тот, что сидит у огня, почти погасшего, поднимает на Нариму очи. Темные, черные почти. Их бы не узнать, если б сами не узнали девку:

- Рима?

Голос тихий, забытый почти. Потому как матка уговаривала: мертв он. А вот ошиблась, потому как степнячка видит: жив. Пусть и дрожит от холода лютого. Глаза прежние, скулы. Лицо...