Ворр

– Превосходно! Впрочем, есть еще одна деталь великой важности, – сказала она, милостиво улыбнувшись Хоффману. Взглянула на Гертруду, потом склонилась навстречу доверительности доктора, чтобы снова разжечь в нем интерес. – Наш друг ужасно обезображен.

Она объяснила своеобразную проблему Измаила, почти забыв, что сама никогда его не видела. Но так было даже лучше; она выставила все в отважном и героическом свете. Гертруда промолчала; она бы не доверяла этому человеку подробностей и нервничала из-за его посвящения в такие тонкости.

– Это дело должно оставаться совершенно приватным, если вы меня понимаете, – сказала Сирена.

– Уверен, все мы более чем способны хранить секреты, – отвечал доктор, подняв брови.

Они уговорились, что он обсудит с Маклишем отправку Орма в лес, дабы найти их блудного друга. Вперед будет выплачена определенная сумма денег, а остальное передадут, когда Измаила вернут домой.

Они поднялись уходить – в довольно неплохих отношениях, – пожали руки в дверях и условились снова встретиться через несколько дней. Затем, пока Гертруда еще не успела отнять свою ладонь, а Сирена отвернулась к улице, Хоффман взглянул на талию девушки и тихо сказал:

– Я готов помочь вам и с другой проблемой, буде вам угодно.

Он медленно похлопал по тыльной стороне ее ладони, затем расплел пальцы и выпустил ее застывшую руку, пряча в губах ухмылку и мягко прикрывая дверь.

* * *

Глупо думать, будто жизнь стрел пассивна или случайна. Правда в том, что каждый рукотворный снаряд из дерева, перьев, кости и стали был продолжением нервов, дыхания и мастерства Лучника. Линии полета – нервные волокна вовне мозга, хранившие память в сплетенном конфликте неверия и убежденности; те же волокна, что находятся в хребте и мышцах, иногда даже в руках; что помнят прошлые места, прошлые движения. Как и у деревьев, чья изысканная каллиграфия поз волнуется и кромсает ветра коммуникации своими трафаретными семафорами. Стрелы были сделаны из всех своих стихий и связаны воедино намерением.

Питер Уильямс поднял блестящий лук навстречу солнцу раннего утра. Он чистил и полировал его на заре, а теперь стоял снаружи пещеры на вершине утеса. Лук в руке казался Эсте: страстной, гибкой и решительной. Он наложил свистящую стрелу на тетиву и натянул, пока в теле утверждалась чувственная сила. Закрыл глаза и повернулся, описав стрелой полный круг. Остановился, когда забыл, в каком направлении смотрит. Спустил тетиву и открыл глаза. Стрела пропела в прозрачном расстоянии над лесом, прежде чем изогнуться в деревья. Он внимательно оглядел пейзаж, забрал мешок и начал спуск – туда, где его будет ждать стрела.

Два часа спустя он ступил на лесную почву, с наслаждением вновь окунувшись в его аромат и тень. Обратился лицом на северо-запад, и его намерение было ясно: проложить прямую линию, пока Ворр не останется позади. Это путешествие проведет его точно через центр запретной территории.

* * *

Последовавшие три-четыре сессии были формальными и краткими. Большую часть времени он проводил взаперти в студии, работая над новым, еще не названным устройством. Почему-то «зоопраксископ» не делал чести этому маленькому чуду отражений.

Жозефина вела себя с обычным благочестием, как ни в чем не бывало; казалось, безымянный инцидент не затронул их формальную и профессиональную дружбу. Однако он замечал с беспокойством, что его версию перифероскопа сдвигали со своего положения в студии. Должно быть, каждый раз, когда он уходил, она его забирала – видимо, к себе в комнату. Перифероскоп всегда оказывался на месте до его прихода, но он замечал легкие различия в его скрупулезном возвращении. Никто другой не обратил бы внимания на вариации: требовался наметанный глаз ученого, чтобы видеть неупоминаемое. Первоначально Мейбридж подумывал отругать ее, но это бы означало признание и память обо всем, а у него не было желания снова сворачивать на эту дорожку. Он мог бы запереть или разобрать аппарат. В конце концов он не сделал ничего. Проще было игнорировать ее животные аппетиты и притворяться, что он не знает о ежедневных кражах. Временами он даже хвалил себя за то, что разрешал ей пользоваться аппаратом; очередной акт незваной доброты. В любом случае инструмент уже не представлял для Мейбриджа ценности. Он превзошел игрушку Галла; пусть Жозефина забавляется.

Но ему не удавалось с той же легкостью игнорировать ее образ из того дня; картинка дергала за струны сознания при каждой их встрече и всегда производила на Мейбриджа один и тот же физический эффект. Через какое-то время он перестал и пытаться сдерживать память и сопутствующее возбуждение, предпочитая списать все на нормальную реакцию особенно здорового и вирильного пятидесятидвухлетнего мужчины.

Он приступил к сбору вещей. Жозефина знала, что он уезжает, но посетит ее вновь по возвращении. Казалось, ее неподдельно удручили новости об отлучке; но, возможно, то всего лишь была реакция на перспективу расставания с перифероскопом.