Ворр

Он надавил на ручку, и машина пришла в действие. К третьему обороту он поймал свой ритм. Линзы превратились в светящиеся и крутящиеся сферы, которые растягивали, жевали, сфинктерили и рассекали новоизобретенный свет, бурившийся в края черных отзывчивых глаз, пока затворы-обтюраторы нарубали и стругали пульсы тени, блеска и тьмы. Машина загудела в первый раз. Он перебегал взглядом с нее на лицо и тело Жозефины, остававшиеся неподвижными, и на свои карманные часы с отверстием, поставленные на полке рядом. Через три минуты Мейбридж начал замедляться, наконец остановив машину. Снял головной ремешок и помог ей сесть. Она нормально дышала, нормально смотрела – не было ни малейшего следа какого-либо эффекта. Он налил ей воды и попросил пройтись по комнате, что она и сделала, не отрывая губ от стакана. Результат слегка сбивал с толку; должен же быть хоть какой-то эффект. Он сверился с журналом, произвел некоторые мелкие настройки и спросил:

– Можно попробовать еще раз, пожалуйста?

Она кивнула, пожав плечами, и забралась обратно в устройство. Мейбридж снова раскрутил его к действию – теперь на пять минут. Он вспотел под тугим зудящим воротничком и рукавами. Снова усадил ее. Ничего. Попросил лечь и закрыть глаза, ожидая, что проявится хотя бы легкое головокружение. Она заснула. Он мягко, но раздраженно растормошил ее.

– Последняя попытка, пожалуйста. Всего одна.

Они вернулись к столу. Он закрепил ремешок и снова начал крутить. Восемь минут спустя остановился: полный провал. Машина работала только для него одного – Жозефина осталась совершенно неуязвимой к ее влиянию. Ничего не вышло. Он с превеликим раздражением отпустил негритянку и уселся, угрюмо уставившись на нелепый рукотворный узел разочарования.

Он просидел дотемна, потом сгреб себя в охапку, подхватил пальто и шляпу и ушел, хлопнув дверью и снова разбудив ее. Он часами месил грязь на разгульных улицах, ходил кругами, пытаясь извести свой гнев и постичь, что пошло не так. Зашел в паб, притихший на долгий момент при его неправильном, хмуром появлении. Направился к стойке и заказал у удивленного бармена «кровь Нельсона»; людей класса Мейбриджа не видывали в таких районах и уж тем более за такими забористыми зельями, как адмиральская кровь[26]. Конечно, его невольным собутыльникам было неоткуда знать, что он захаживал и в куда более суровые заведения: от обшарпанных пивных Арктики до захудалых крысиных нор Гватемалы – вплоть до игорного дома на Юконе, украшенного сосульками из человеческой крови. Но еще никогда он не пил в одиночестве в английском пабе. Здесь это было неприлично; хронические барьеры позиции и достатка воспрещали возлияния, которые он находил в любых других местах.

Второй стакан ударил в голову, взбаламутив какую-то радость из ила уныния. Никто в тесном залакированном помещении паба не мог забыть о присутствии сухопарого человека с клочковатой бородой и сумасшедшими глазами пророка, который начал разговаривать сам с собой и ухмыляться в стакан. Он же был к ним слеп.

Разум вернулся в былые времена, к месту, где он употребил веское количество сильной смеси черного рома и портвейна с человеком, который с тех пор обзавелся скверной репутацией – даже для того жалкого клочка земли. Они сидели в Шейенне, на диких территориях Дакоты, отличились громкими тостами за Барда и Научное поведение, за Изящные искусства и Рыцарство. Салун был под завязку забит вооруженным сбродом; многие, чьи головы стоили немалых денег, игнорировали их и отказывались провоцироваться их поведением. Собутыльником Мейбриджа в тот день был Джон Генри Холлидэй – игрок и стрелок дурной славы, попавший годом ранее в лондонские газеты, когда устроил с братьями Эрп великолепную театральную перестрелку в малоизвестном городке с подходящим названием Тумстоун[27]. Мейбридж не сомневался, что большая часть убийств и увечий в тот день пришлась на долю «Дока» Холлидэя, и жалел, что не присутствовал при этом лично – может, чтобы снять героев по завершении.

Сейчас он сунул руку за пазуху пальто за новыми деньгами, но вместо них наткнулся на заряженный «кольт». Как в старые времена, сказал он себе заплетающимся языком. Теперь у него разжегся аппетит к пальбе. Затем – с типичной логикой пьяницы-любителя – мысли переключились на Жозефину, ее сегодняшнюю пассивную и апатичную реакцию и на то, с какой энергией она отозвалась на копию устройства Галла. Ее податливый и чувственный магнетизм прельщал куда больше, чем мысль перестрелять никчемную клиентуру «Ройбака».

Он выволок себя из-за стойки и направился к двери. Никто не смотрел ему в глаза, и, когда он ушел, паб выдохнул. На обратном пути он протрезвел, дважды заплутав и зарекшись пить на публике, особенно с заряженным револьвером. Встал над клокочущим стоком и выпростал из револьвера патроны; они латунными кометами полетели в струящийся небосвод внизу.