Ворр

– Ну ладно, ладно, – сказал он зло, всплеснув руками. – Намек ясен, я успокоился, я ничего ей не сделаю.

Следующий удар сбил его не только с ног, но и с толку; он не ожидал его – и показалось, будто вбежал головой в стену. Хоффман помнил, как это случилось с ним в детстве; шок твердости против скорости стремления. Только сейчас он никуда не бежал.

Во двор пролился свет: в дверях была Гертруда, луч из дома струился через стоящие и упавшие фигуры. Хоффман прищурился и увидел, что в руке Муттера манускрипт – тугой свиток бумаги, какое-то обвинение. Да он распнет этого мужика за такое поругание. Причем, возможно, самолично – покалечит, как однажды покалечил его сына.

Слуга подошел к двери и поднял руку в оберегающем жесте, показывая девице вернуться в коридор, прежде чем крепко захлопнуть ее внутри вместе со светом. Муттер вернулся и недолго тянул со вторым ударом. Свиток оказался не бумагой, а метровой свинцовой трубой. В момент перед столкновением доктор понял все.

– Нет! НЕТ! – вскричал он.

Третий удар размозжил ему череп; он это слышал – а может, то лязгнули друг о друга зубы. Он попытался защитить голову паникующей рукой, но Муттер сбил его ногой и наступил на нее, сокрушая кости солидным весом и подбитым гвоздями башмаком, вдавливая золотое кольцо в плоть. Следующий удар пришелся на ухо, покатив Хоффмана по двору в криках. Чтобы прекратить шум, Муттер с размаху поддел его тяжелой неподатливой трубой под подбородок, опрокинув и заставив прикусить собственный язык. Хоффман был на четвереньках, скулил, как потерявшаяся собака, и изверг кончик языка вместе с недавним шерри и остатками обеда.

– Пвошу, вади бога, штой! – ничтожно выдавил он.

Он давился и сплевывал кровь на камни. Следующий удар с хрустом опустился на голову и снял макушку расколотого черепа, повисшую сбоку головы на длинных прядях мокрых волос. Выплеснулась его яркая лаборатория со всем новеньким электрическим оборудованием, протекли триумф и гений на ночную черноту мостовой, где скакали, как белые жемчужины, яркие искры. Муттер ударил еще, и по разбитым костям вдавленного лица прыснули глаза.

Муттер оттащил тело в конюшню и завалил на возок. Сполоснув двор, смыл ошметки памяти и надежды в сток.

Гертруде было холодно, дурно и непонятно. С повисшей в руке разорванной нитью колье она слушала, как силились пробраться через толстую дубовую дверь звуки. Муттер не хотел, чтобы она смотрела на превращение человека в отходы, но она слышала процесс от начала до конца, и в сравнении с этим то, что она сделала с той куклой в подвале, быстро побледнело до незначительности. Гертруда притулилась спиной к стене и почувствовала, как на плечи давит вес будущего: теперь ей еще нескоро удастся заснуть.

* * *

В его густой и потный сон вторгся железный цокот жестяных часов. Кулаком он выжал из них всю истошность до молчания, после чего скинул из постели ноющие ноги. Пытаясь распланировать день, боролся со странным знакомым чувством, когда наконец понял, что с ним не так: он пьян. Он не бывал пьян уже больше двух лет, и теперь проклинал свою глупость, из-за которой скатился обратно. Как все знакомо: головокружение, запах, боль в голове; ощущение полного краха, настроение «гори они все огнем» – и эта его самодовольная раскорячившаяся версия, засевшая глубоко внутри и выглядывающая из лица.

Он взглянул на жену, как будто счастливо избежавшую вопящей сирены будильника, и приподнял простыни, чтобы увидеть зреющий рост ее живота, подчеркивающий сильный изгиб бедер. Он всем сердцем ждал этого ребенка и надеялся на сына. Наконец-то он сможет что-то передать – и речь не об алкоголическом норове и эгоизме, которыми его самого наделил отец: нет, он – первый Маклиш в истории, который чего-то добился, который заслужил чужую похвалу.

Тут он увидел синяки на ее руке и почувствовал желчь во рту. Выпрямился и быстро задернул простыню, лишь бы не видеть жену. Ввалившись в ванную, вымылся в холодной воде. Он надеялся, что этот шок срежет глухую серую тяжесть, которую он так неуклюже влачил. В поисках бритвы Маклиш опрокинул чашку с зубными щетками и расческами в шумную раковину и уставился на их колючее предсказание на фоне фарфора. Что он сделал и сказал вчера ночью? Как он мог это допустить? Почему она его не остановила? Он привалился к холодной стене и устало поссал в направлении туалета.

Сегодня ему надзирать за сменой лимбоя – сменой потраченных на свежих, у поезда, набитого их тупыми телами. В этот раз с ними поедет дополнительный пассажир, и от мысли провести путешествие с Любовничком – в ящике, чтобы выпустить его в лес, – в голове надсмотрщика заколотило громче. Что ж, он хотя бы выспится: в пути это неизбежно. Хотелось тут же заползли обратно в постель, к теплу жены и приставшему аромату прошлого вечера, но он не посмел. Без него не будет смены, не будет поезда, и ужас просидит в рабском бараке лишний день.