Восемь гор

Мы допили вино. Потом поднялись и пошли в хлев, пока совсем не стемнело. Лара с собакой собирала стадо, тут же появилась вторая – выскочила, откуда ни возьмись: наверное, звон колокольчиков напомнил о долге службы. Коровы не спеша выстроились одна за другой: они поднимались по пастбищу и останавливались у поилки напиться. В хлеву каждая занимала свое место. Бруно прикреплял цепь к ошейнику, а я привязывал хвост к закрепленной наверху веревке, чтобы, лежа, коровы не слишком запачкались. Я научился быстро завязывать особый узел. Потом мы затворяли дверь и шли ужинать, пока коровы в темноте начинали жевать сено.

Потом я возвращался к барме, освещая себе путь налобником. Я мог бы остаться на выгоне, Бруно и Лара всякий раз уговаривали меня не уходить, но что-то заставляло меня всякий раз прощаться с ними и идти в сторону озера. Я словно пытался держаться на должном расстоянии от их семейства, уходя, я проявлял уважение к ним и защищал самого себя.

Защищать приходилось умение быть одному. Я долго привыкал к одиночеству, учился не тяготиться им, воспринимать как нечто нормальное, но отношения с одиночеством все равно не были простыми. Я возвращался к дому и всякий раз привыкал быть один. Если было не облачно, я выключал фонарик. Чтобы разглядеть шедшую среди лиственниц тропинку, хватало света месяца и звезд. В этот час все было неподвижно, слышны были только мои шаги да шум речки, которая бурлила и журчала в спящем лесу. В тишине голос речки был звонким, я мог различить тональность всякой излучины, всякой стремнины, всякого каскада, приглушенные густой листвой и раздававшиеся яснее среди камней.

Наверху даже речка умолкала. В этом месте она исчезала среди скал и уходила под землю. Теперь я слышал низкий звук: ветер гулял по котловине. Озеро казалось пришедшим в движение ночным небом: ветер гонял от берега к берегу стайки невысоких волн, на черной воде вспыхивали звезды – то зажигались, то гасли, то словно выстраивались в ряд, то рассыпались. Я долго стоял и рассматривал их подвижный рисунок. Мне казалось, будто я вижу жизнь – ту жизнь, которая существовала в горах еще до человека. Я ей не мешал, я был желанным гостем: в такие мгновения я всякий раз понимал, что рядом с этой жизнью я никогда не буду одинок.

Однажды утром в конце июля мы с Ларой вместе спустились в деревню. Мне предстояло ненадолго вернуться в Турин, она везла первые круги сыра шестинедельной выдержки. Бруно специально нанял мула – не серого самца, на котором я несколько лет назад возил цемент, а самку с густой темной шерстью – размером поменьше, более приспособленную к жизни на пастбище. Он соорудил для нее деревянное вьючное седло и сложил на него двенадцать кругов сыра – всего килограммов шестьдесят, первый драгоценный груз, который он отправлял в долину.

Для него и для нас это был исторический момент. Хорошенько закрепив груз, он поцеловал Лару, похлопал мулицу по боку и кивнул мне:

– Бэрью, дорогу ты знаешь. – Потом попрощался и пошел чистить хлев. Как во времена стройки, он решил для себя, что перевозкой заниматься не будет: горец остается в горах, а его женщина ходит вверх и вниз и возит грузы. Бруно собирался спуститься, только когда с наступлением зимы предстояло оставить пастбище.

Мы шли гуськом: впереди – я, за мной – Лара и мулица, в хвосте – одна из собак, которая постоянно ходила за Ларой. Мулица не сразу привыкла к грузу и поначалу шагала медленно. Спускаться с ней было труднее, чем подниматься: из-за тяжести она ступала неуверенно, давление на передние ноги возросло, на крутых участках приходилось крепко держать ее под уздцы. Зато ближе к краю пастбища тропа пересекала речку и становилась более пологой. Именно здесь когда-то я смотрел, как Бруно умчался на мотоцикле, прежде чем мы потеряли друг друга из виду на много лет. Отсюда мы с Ларой могли идти рядом, собака то убегала в лес, то возвращалась, выслеживая дичь, мулица шла в шаге от нас. Ее дыхание, доносившееся сзади, и цокот копыт успокаивали.

– Что он имеет в виду, когда называет тебя так? – спросила Лара.

– Как так?

– Бэрью.

– Думаю, он хочет кое о чем напомнить. Он прозвал меня так, когда мы были мальчишками.

– О чем напомнить?

– Об этой дороге. Черт возьми, сколько раз я проделал этот путь вверх и вниз. В августе я каждый день поднимался из Граны и Бруно уходил с пастбища гулять со мной. Потом дядя его лупил, но Бруно было наплевать. Двадцать лет прошло. А теперь мы везем вниз его тому. Все изменилось, и ничего не изменилось.

– А что сильнее всего изменилось?

– Конечно, выгон. А еще речка. Раньше она была совсем другой. Знаешь, мы играли вон там, внизу.

– Да, – сказала Лара. – Игры на речке.