Восемь лет до весны

Я уже понимал, что назад мне ходу нет. Шинкарев сразу смекнет, кто убил его телохранителя, и устроит самую настоящую облаву. Если меня не убьют, то посадят надолго. А я уже и без того хлебнул полной ложкой.

Судя по всему, это произошло по милости Шинкарева.

Дверь в дом была открыта. Видимо, телохранитель не запер ее. Он думал, что уходит на минутку, а шагнул за порог навсегда.

Возбужденное воображение меня не обмануло. Дульсинея стояла на коленках, Шинкарев пыхтел, как паровоз, а Митя сидел на полу, наручниками прикованный к трубе. Он должен был смотреть, как барин унижает его жену.

Наручники в этом акте наверняка проходили по графе «реквизит», но прикован Камов был по-настоящему. Да и пистолет в моей руке вовсе не являлся игрушечным.

Митя откровенно халтурил. Он должен был смотреть на жену, но сидел с закрытыми глазами. Дульсинея притворно стонала, кровать скрипела.

Этот шум заглушал мои шаги. Да и смотреть на меня было некому.

Я решил не торопиться, обошел весь дом, но никого из охраны больше не обнаружил. Перевес в силах явно был на моей стороне.

Я не спешил, и Шинкарев успел управиться со своим делом. Дульсинея без сил лежала на животе, а эта потная мразь сидела в кресле, прикрыв свое хозяйство полотенцем. Камов так и оставался на цепи.

– Балдеешь, плесень? – Мой голос прозвучал как гром среди ясного неба.

Шинкарев дернулся так, как будто из кресла разом выскочили все пружины и угодили ему в причинное место. Зашевелилась и Дульсинея. Один только Митя не шелохнулся, решил, наверное, притвориться невидимкой.

Шинкарев стал подниматься, но я направил на него ствол и спокойно спросил:

– Ты хочешь, чтобы твои мозги по стенке размазались?

Шинкарев мотнул головой и вернулся на место.

Дульсинея поднялась, потянула на себя покрывало, закуталась в него и проговорила:

– Леня, ты не так все понял. То есть наоборот, именно так. Но это все только потому, что нам очень нужны были деньги, а Константин Федорович хорошо заплатил мне. – При этом она, стыдливо глядя в пол, нисколько не краснела.

– За Виталика? – спросил я, с презрением глядя на нее.

– При чем здесь Виталик? – Дульсинея вскинула брови.

Она изображала возмущение, близкое по своей сути к приговору, вынесенному мне врачом-психиатром.

– Это ведь ты сдала его этому типу, – сказал я, кивком показав на Шинкарева.

– Да что ты такое говоришь? – Дульсинея не хотела соглашаться со мной, но краска сошла с ее лица.

– Это ведь она рассказала тебе про Розочку, – сказал я, глядя на Шинкарева. – Ты дал ему «наган», заказал меня.

Тот в ответ лишь негодующе мотнул головой, но меня это ничуть не удивило. С чего бы это ему признавать свою вину?

– Не понимаю, о чем ты, – заявил он.

– Это же ты хотел стравить меня с братом. Тебе нужна была моя семья. Сначала ты сдал ментам меня, затем и Виталика. Валера тоже присел по твоей наводке, разве нет?

– Не понимаю.

– А эта сука на тебя работала. – Я окатил Дульсинею презрительным взглядом.

– Работала! – подтвердил вдруг Митя.

– Заткнись, ничтожество! – зашипела на него Дульсинея.

Но Камов не обращал на нее внимания, он думал исключительно о своей шкуре.

– И наехал я на тебя сегодня, Леня, только потому, что Костя попросил меня об этом. – Он пальцем показал на Шинкарева.

– Какой я тебе Костя? – вспылил тот.

– Костя попросил! – настаивал на своем Митя. – Убей, говорит, его, и все, ты мне больше ничего не должен.

Я скривил губы и глянул на Дульсинею. Не убил меня Митя. Поэтому пришлось ему расплачиваться за долги собственной женой. А эта сука только тому и рада.

– Да кого ты слушаешь? – заявила Дульсинея.

– Убить тебя должен был Розочка, – сказал Шинкарев, пытаясь придать своему голосу важность. – У него был пистолет. А этот слизняк имел хоть что-то?

Оружия у Камова не было, но, честно говоря, меня это мало волновало. Тем более что Шинкарев фактически признал свою вину, когда заикнулся о Розочке.

– Кто дал ему пистолет? – спросил я.

Шинкарев не ответил на этот простой вопрос.

– Леня, он заставлял меня! – проговорила Дульсинея и приложила ладони к груди.

Она верила, что мне ничего не стоит упокоить Шинкарева.

Митю трясло от страха за свою шкуру. Одно дело жену в аренду сдавать и совсем другое – умирать из-за нее. Он даже готов был преувеличить свою вину, лишь бы заслужить мою милость.

Впрочем, Митя мог убить меня и без пистолета. Кулаки у него настолько же крепки, насколько мягка мужская гордость. Он мог бы забить меня до смерти, если бы не дал слабину по своему обыкновению.

– Ты же знаешь, как я тебя люблю и хочу! – не умолкала Дульсинея.

– Может, она тебя и хочет, – с ухмылкой произнес Шинкарев. – Но еще больше ненавидит. Всю вашу породу сермяговскую терпеть не может!

– А ты, стало быть, нас в угол загнал, да? – спросил я.

– Ну зачем же в угол? Мы можем договориться.

Шинкарев смотрел на меня серьезно, призывал верить себе, но откуда-то из глубины его глаз на меня уставился вероломный дьявол. Душу я не продам, подписывать с ним договор не стану, а нож в спину точно получу.